Он сидел за столом напротив меня и поглядывал исподлобья почему-то одним глазом. Несколько раз уже повторял, не отрываясь от еды: «Как хорошо поесть, я очень люблю ести. Я много могу съесть». Говорил он громко и невпопад, и на эти несколько секунд общий разговор прерывался. Так прерывают важный разговор, когда в ресторане к столу подходит официант.

– Как хорошо поести, я очень люблю ести. Я много могу съесть. Сегодня батюшка сырым мясом причащал, кусочек мяса давал.

Все вокруг зашикали, зашумели. Помню серьёзное озадаченное лицо священника, не знающего, что сказать. Женщина, сидящая рядом с ненормальным, поднимала его из-за стола:

– Коля, Коля, опять объелся.

А тот закатывал глаза, и видны были одни только белки.

От сказанных им слов мне стало нехорошо, я больше не мог есть. Встал и пошёл. Меня остановила Галина:

– А ты куда?

Я обернулся. Она посмотрела внимательно и вдруг решила, что догадалась:

– А! Пойдём-пойдём. Туалет в дровянике, все дрова пройдёшь – и там. Не закрыто.

Она проводила меня на крыльцо и дождалась, пока я войду в дровяник, словно боялась, что спутаюсь и не найду. Пока я сидел в дровянике, было слышно, как провели по улице бубнившего Колю. Я не хотел встречаться с ним, боялся и поэтому выждал несколько минут, которые дали мне возможность вспомнить о забытом дидже. Я пролизнул незамеченным мимо приоткрытой двери трапезной. Потом подошёл к иконе в центре и поцеловал её. Вернулся в угол к ненавешенным дверям и уже сунул руку за диджем, как вдруг неожиданная мысль пришла мне в голову: остаться в храме на ночь и поиграть. Я пробрался за двери и спрятался там на неубранных стружках. В трапезной приглушённо разговаривали, потом прощались.

Минут через двадцать быстро прошёл священник. Он размахивал руками и напевал что-то, как обычный школьник. Обратно прошёл со своей сумкой и не заметил меня.

– Батюшка, на две тысячи сегодня наторговала, да принесли за прошлые крестины, – сказала Галина.

– Нормально. Половину на храм оставь, половину давай на бензин.

– Когда ещё приедете?

– Позвоню.

Потом дверь закрылась, и я остался один. Я выждал полчаса на всякий случай, боясь, что кто-то вернётся, потом ещё полчаса. Иногда было приглушённо слышно, как по трассе проезжают машины. Два раза мимо храма с моей стороны проходили люди с ребёнком, который то и дело смеялся, словно его щекотали. В храме было тепло. Я вдруг почувствовал, что очень хочу спать. Засыпал и отключался затылок, словно мозги у меня там, а вся остальная голова пустая и ничего не соображает, и глаза плохо видят. Сонливость от затылка пошла на спину, а потом к рукам и ногам. Я выполз на середину храма, на свежую плаху, которая была освещена солнцем, и лёг на неё спиной. Мне хотелось лежать на солнце. Вспомнил, откуда здесь появилась эта плаха. Галина рассказала, что однажды причащающаяся женщина стала креститься перед чашей, задела её рукой – и пролилось. Немного. Капли упали на плаху. Молодой священник попросил топор и стесал топором всё пролитое. Куда он увёз стружки, никто не знает. Тогда и поменяли плаху целиком, чтоб не было на полу заруба.

Мне приснилось, что у меня на лоб приклеена ленточка, как у Иваныча. Его из милосердия хоронили прихожане. И вот чьи-то руки начинают сбоку, где-то над ухом, прикручивать эту ленточку шуруповёртом на саморез. А кто-то другой отталкивает эти руки:

– Ты что, ему же больно.

– У него там пластина металлическая, он ничего не чувствует.

И снова стали вкручивать саморез.

Тут я проснулся. На улице разгуливала гроза. В храме темно и свежо от влажного воздуха. Таким хочется дышать, и я не мог надышаться. Дождь хлестал в стены и особенно в окна. Часто гремел гром, молнией освещало даже внутри храма. Казалось, что его покачивает из стороны в сторону, как корабль на волнах, а я в трюме. Я подполз к одному из окон – ничего не видно. Вода каким-то образом проникала через раму и каплями сбегала по подоконнику на пол. Я вспомнил свой сон и осторожно притронулся к голове – на виске пульсировала вена. Ничего не оставалось делать, как ждать. Вскоре гром ушёл далеко и приглушённо ворчал. За ним ушёл и дождь, молний уже давно не было видно. В храме стало светлее.

Я потихоньку выглянул в окно. Небо светлое, и только чуть-чуть виден хвост уходящей за горизонт тучи. Солнце пытается спрятаться за дальний лес, но всё ещё яркое, слепит. Окна такие чистые, намытые, что кажется, что они впитали в себя воду. Я вдруг вспомнил о чудесных звуках молитвы, которую читала Галина, и на четвереньках (чтоб меня не заметили в окна) полез к стеллажу с книгами. Перебрал несколько книг и нашёл «Закон Божий», учебник. Я знал, что это учебник. По привычке открыл наугад:

«Фимиам, расстилающийся по церкви во время каждения, указывает на Духа Святого, носившегося над творением, светильник в руках диакона указывает на слова Божии при творении в первый день света: “Да будет свет”, отворённые Царские врата – на блаженство человека в раю…»

Передо мной вставали преображённые картины сегодняшнего дня. Темнело. Я так увлёкся, что включил фонарик на мобильном и светил им в книгу. Вдруг я опомнился – свет могли увидеть с улицы.

В храме почти совсем темно и жутко. Сначала я слышал, как проезжали машины: маленькие легко и быстро, а большие с рёвом. Где-то в деревне разговаривали люди. Голоса звучали то ясней, то глуше – словно люди поворачивались в мою сторону сначала лицом, а потом спиной. Я так и представлял их: выстроившихся в шеренгу и поворачивающихся по команде. Потом все эти звуки куда-то ушли, и стало слышно только тишину храма, как эта тишина разговаривает и поёт брёвнами и плахами. Сам храм то съёживался – и потолок почти касался меня, то расширялся до невероятных размеров. Я уполз в свой домик из дверей. Здесь на стружке было спокойно. Держась за ручку двери, очень долго не мог уснуть, всё боялся умереть. Об игре на дидже не могло быть и речи. Начинало знобить, наверно, поднималась температура. В темноте едва заметно темнели контуры дверей и новая плаха. Казалось, что по ней то и дело кто-то проходит.

Проснулся я, когда уже рассвело. Опять эти чудесные снопы света. В вымытые дождём окна они, кажется, проникают ещё лучше. Стукнула входная дверь – это пришла Галина. А ведь могла бы и не прийти. Что ей тут делать? Когда ещё служба? Но вот пришла. Она опустилась перед иконой на колени. Один раз, второй, третий. Я вылез из своей конуры весь в стружках и встал рядом с Галиной. Чувствовал себя деревянным дурачком Буратино, сунувшим свой длинный нос куда не следует.

– Ты откуда здесь?! – вдруг заметила меня Галина и вскочила, лицо её побледнело.

Я только пожал плечами и, придерживая дидж, поспешил из храма. Она поплелась за мной, догнать боялась и всё повторяла: «Откуда ты? Откуда?»

Я откинул крючок на входной двери и толкнул её. На улице хорошо. Тёплое солнце, тёплый воздух. Пахнет травой. Шум деревьев, чей-то разговор, звуки проезжающей по трассе машины, вздохи ветра и звуки ударов моих собственных ног по ступеням крыльца ворвались в мою грудь вместе с глотками воздуха. Казалось, что всё вокруг происходит только для меня. Я оглянулся на Галину, застывшую на крыльце и всё ещё бледную. Подскочил к ней и обнял. Потом вприпрыжку прямо через огороды побежал к машине. Я не мог удержать себя от того, чтобы не прыгать, иначе меня бы разорвало от счастья. Слышно было, как Галина, видимо, испугавшись, сказала вдогонку:

– Господи, помилуй, спаси и сохрани!

«Четвёрка» уже нагрелась от солнца, и внутри не продохнуть. Пришлось сначала проветрить. Завелась она с ходу и вообще всегда работает как часы. Мне это нравилось, и за путешествие я уже несколько раз говорил спасибо дядьке. Машина шла на предельной скорости. Мне словно хотелось встречным ветром остудить её и себя. Я знал, что возбуждение продлиться несколько часов и всё это время я буду гнать машину.

Прошла очередная неделя ожидания смерти. Я уже привык к мысли о ней, привык мерить температуру. Просто неприятно умереть от какого-то жалкого насекомого. Часа два играл на дидже, сидя на верхнем багажнике машины. Но никто не остановился, пролетали на скорости, чуть только пошатывая мою «четвёрку» ветром. Никому не было дела до меня, вскоре была Москва.