Она ушла, а я на цыпочках побежал одеваться. В ванной всё оглядывался на дверь, чтоб не заперла.

Свет горел теперь только в зале, в ванной, где я его оставил, и на кухне. Я прошёл мимо кухни. Там, что-то напевая, готовила чай ссутулившаяся Гуля. Замок входной двери оказался таким же, как у нас дома, кроссовки я надел уже на нижней площадке. Ночь в машине теперь не пугала меня.

Проснулся я от холода. Уже рассвело, и в салон с улицы проникал белый нежный свет. И всё потому, что все стёкла машины с внешней стороны были покрыты мелкими капельками росы. Словно машина облеплена пузырьками газировки. И вот сейчас шевельнись, чуть качни машину – и вспугнутые пузырьки помчаться вверх. На самом деле мне очень повезло застать момент нетронутости этого бисера капелек. Никакая из них ещё не натяжелела, не набухла. Но вот первая сорвалась и пробежала по лобовому стеклу, оставив дорожку, сметая своих соседок. Вот появилась вторая дорожка, третья.

Я осторожно открыл дверку, высунул руку и провёл пальцем по холодной крыше. Там тоже капельки. Облизал палец – роса вместе с пылью.

Солнца ещё не видно. Оно вот-вот выйдет, прячется за домом, в котором я вчера был в гостях. Перед домом тень, а сам он очерчен чётко, ярко, как на картинке. Трубы кочегарки за домом зарозовели с одной стороны, словно перекалились в работе. Солнце вот-вот вырвется огнём. Я завёл двигатель, включил передние и задний дворники. Вылез из машины. Ёжась от холода (отчего вспоминалась ссутулившаяся Гуля), отёр рукавом боковое стекло. Нырнул поскорее на сиденье и поехал. Мне без разницы было куда, лишь бы ехать, я потерял ещё одного друга. Вернее, я знал, что больше не увижу его. Лысый всегда был сам по себе. По-настоящему с ним сошлись только я да Пехтя.

Я нёсся по какой-то асфальтированной дороге где-то под сто десять и только в деревнях сбавлял скорость. Солнце уже вышло и весело бежало сбоку, пересчитывая верхушки деревьев. По лесу было ехать комфортно, хотя в глазах от теней, бросаемых деревьями на дорогу, рябило. А когда ехал по полям, на которых зеленела молодая трава, солнце било мне в боковое стекло, и становилось жарко. Всё время приходилось щурить левый глаз от солнца, словно я кому подмигиваю. Стекло не опускал: казалось, что у меня температура и продует.

Вдруг впереди блеснула река, довольно широкая. Она была прямо у дороги. С большим песочным пляжем и таким же островком посередине. Это была удача и возможность освежиться. С правой стороны дороги вытянулась деревня, вся из одноэтажных домиков, кое-где в деревьях. Я остановил машину на обочине, словно в специально сделанном для парковки расширении. Здесь уже стояла одна. Двое мужиков доставали что-то из багажника. Я взял дидж и вылез. На воздухе всё-таки не так душно, как в машине. С реки тянет свежестью. Пахнет пылью дороги, машиной и, почти неуловимо, только-только начинающим нагреваться асфальтом. У мужиков в руках были удочки, а сами они в шерстяных шапках, тёплых свитерах и броднях. На меня, и особенно на дидж, мужики посмотрели недружелюбно. Я глянул на реку, блестящую на солнце, и отвернулся к деревне, чтобы незаметно улыбнуться подозрительности этих двух смешных рыбаков. И вдруг увидел невдалеке от дороги храм. Старинный, деревянный, с зелёною головушкой наверху. Головушка эта склонена чуть набок, словно глядит невидимыми глазами на меня. Я больше не стал смущать мужиков, перешёл дорогу, перелез через забор и напрямую пошёл к храму. Раньше я бы, наверно, не сделал этого, но после рассказов Гули мне хотелось знать.

На траве ещё роса, и она как-то проникает сквозь кроссовки. Лопушки мать-и-мачехи, растоптанные мной, издают мягкий тонкий запах.

Когда я обошёл храм и оказался около закрытых дверей, то увидел, как по грунтовой песочной дороге, залитой солнцем, ко мне бежит старушка. Она бежала, часто маша руками, часто переставляя ноги, но шажки её были очень короткие, так что она передвигалась медленно и походила на заведённую куклу-робота.

Напротив меня старушка остановилась:

– Фу! Фу-у-у. Думала, батюшка приехал, а это рыбачки. – Она посмотрела вниз на реку и на дорогу, отделяющую от неё деревню.

Я тоже посмотрел. Рыбаков уже не было видно. Машины калило солнце, а стёкла их словно плавились, светились как-то особенно. Я сразу вспомнил самый рассвет, капельки на «четвёрке» и особенное свечение. Из-за насыпи дороги вдруг появились рыбаки, они стали что-то расстилать на берегу, приседали, наклонялись. В солнечных лучах они истончались и походили на маленьких рисованных человечков, у которых и тело, и все конечности из палочек. По дороге пронеслась машина и даже не притормозила.

– А вы в церковь? – спросила старушка, заметив у меня на груди выбившийся из-под рубахи крестик.

Она, правда, была вовсе не старушкой, а пожилой женщиной. Чуть располневшей. В длинной юбке и кофточке. Из-под платка выглядывают крашенные в неестественный каштановый цвет волосы. Глаза посажены близко, чёрные и деловые.

– Да, в храм, – ответил я и спрятал крестик под рубашку.

– Ну и хорошо.

Её почему-то совсем не смущал дидж за моей спиной. Она поднялась на крыльцо в несколько ступеней и стала открывать большой замок:

– Кушали сегодня с утра?

– Нет, не кушал. – Ведь я и вправду сегодня не ел.

Женщина сняла замок, но дверь не торопилась открывать.

– Причащаться будете, – то ли приказала, то ли спросила.

Я промолчал. Ей, видимо, это не понравилось, и она стала объяснять:

– Батюшка не любит, когда мало причастников, едет к нам из города. У него теперь одно требование: чтоб утром не ели и исповедовались. А то нашим людям скажешь, что надо молитвы читать, так они испугаются и не пойдут: «Какие ещё молитвы?»

– Будете причащаться? – в этот раз уже спросила.

Я только развёл руками:

– Буду.

Скрипнула тяжёлая входная дверь, потом вторая. Брёвна внутри отёсаны, оструганы, цвета запылённого янтаря, а по ним между маленьких окошек иконы. Под каждой из них написано название на русском.

Сначала большой зал, рубленная перегородка, а там маленький зальчик, в конце его новая перегородка из свежих досок, которыми сильно пахнет. Этот запах перебивает вековой пыльный. Вспомнилась пилорама. У перегородки три прозрачных двери. Вернее, не прозрачных, а вместо дверей навешаны только их прямоугольные каркасы с укосинами. Может, их будут обшивать потом, а может, это примерка какая. Я оглянулся. В углу около рубленной перегородки несколько не навешенных дверей, красивые, полудужьем сверху и непрозрачные. Тут же куча стружек, веник, маленькие козлы, неровно стоящий из-за намотанного на него провода электрорубанок. Провод в одном месте обёрнут синей изолентой.

Я подошёл к этой мини-столярке и спрятал за двери свой дидж.

– Сейчас лампадку зажгу, – сказала женщина и зажигалкой пошла поджигать фитили зелёных чашечек, вставленных в песок в деревянных самодельных ящичках на ножках.

«Подсвечник», – вспомнил я простое слово. Мать водила меня, когда я лежал в больнице.

У женщины под мышкой книга, и поджигать неудобно, приходится сильно кособочиться. По всему маленькому залу, вдоль, почти посередине его, в полу заменена плаха. Свежая, светлая, среди серых она похожа на ориентир взлётной полосы для самолётов.

– Ну, меня зовут Галина, – протянула мне руку.

– Толик.

– Читать вы будете. Всё-таки мужчина.

Неожиданно и впервые я почувствовал невероятную ответственность того, что я мужчина, но книгу не взял.

Она постояла и начала сама. Повторял за ней. Вообще, мама учила меня, как это делать, она часто ездила в соседний монастырь. Галина читала, её косынка слегка подёргивалась. А меня вдруг унесло, я чуть раскачивался на ногах из стороны в сторону. Сами звуки произносимых молитв вводили в транс намного сильнее, чем дидж. Казалось мне, все янтарные половицы вместе с новой, похожей на клавишу фортепьяно, гудят каким-то древним гудом.

– Проходите, проходите, пожалуйста, – оборачивалась вдруг Галина. – Деньги положите на столик, а свечки возьмите.