— Франсуа… Я полюбила… другого…

Возвращаясь в Париж, на Северный вокзал, он чувствует, что День Бейля наступил вновь. Два года отматываются назад. Он нем. Раздавлен. Он вновь замкнулся в персиковую косточку — он инвалид. Его одевают, моют, но не более того — он принимает заботу, но не может больше, он устал, это выше его сил. Битва проиграна…

Он запирается в своей комнате, отказывается от еды, ему остался лишь сон или возня с фикусом. Радиоприемник что-то вещает, но Франсуа не слушает, ему все равно, что происходит в мире. Он отменяет занятия по английскому, не ходит больше в бассейн, он говорит всем, что заболел.

Он и вправду болен.

Он послушно отвечает на вопросы Ма, рассказывает, как пообщался с Жоржем и с доктором, но все это не более чем вибрация голосовых связок, движение воздуха в легких, открывание и закрывание рта, чтобы издать гласный звук, и колебания языка о зубы и нёбо, чтобы произнести согласный. Он говорит, но больше не слышит своих слов. Рассказ о Жорже и докторе закончен, более ему поведать нечего.

Они — Франсуа и Надин — вернулись к отправной точке. Вернее, вернулась одна Надин, так как Франсуа всегда шел, не ведая направления. Он ступал по черной, унавоженной земле, проходил сквозь стоящую в солнечных лучах пыльцу, чувствуя запах перегноя и цветов, он пробирался куда-то, чтобы разрушить последовательность времен; он снова шагал с ней по одной тропинке, отменяя сам факт совместной прогулки, поцелуя, разрыва… Он слышал вновь ее слова: «О, простите меня» — и видел ее потупленный взор. Он различал каждый слог этой фразы: «Я полюбила другого», и ее звучание не соответствовало изображению, как в плохо дублированном фильме, поцелуй не вязался с раскадровкой. «Я полюбила другого», — артикулировали ее губы, ее язык, прижатый к его языку, обильно умащенный его слюной. Она сказала: другого. А что такое — другой? Это слово пока не имеет смысла.

И он спросил:

— Кого?

— Пациента…

Он тоже был ее пациентом, два года назад. Он полз к ней, словно гусеница, поддавшись ее к нему расположению. Он хотел как-то выразить свои чувства, но не мог. Он думал, что вырвался из собственной тюрьмы, из своего гетто, но жестоко ошибся — в глазах Надин он был всего лишь жалким инвалидом, безруким калекой, трогательным, жалким, уродливым… И она, конечно, испытывала к нему жалость, которую иногда можно спутать с проявлением любви. Но он-то что себе навоображал?! Его охватывает внезапная жажда разрушения; он уже ощущал ее, когда боролся с протезом, — бить горшки, пинать ножки кровати, разносить вдребезги оконные стекла… и наконец упереться головой в стену, осознав, что не удалось совместить реальность со своими желаниями… Он бросился на улицу и зашагал, чтобы спастись от собственной ярости и вызвавшего ее образа Надин. Но, когда уже возвращался, направляясь, как ему представлялось, к вокзалу города V., преследуемый ее незримой тенью, в его ушах зазвучали другие слова, которые противоречили признанию Надин. Он помнил их все, знал наизусть каждую букву: «Я часто думаю о Вас», «Меня тронуло Ваше письмо», «Надеюсь, Вы передадите мне Ваш поцелуй». Она переписала размытое дождем его первое письмо; она решила, что он ждет ее в Париже, а на самом деле он писал о том, что хотел бы, чтобы она просто произносила его имя. Впрочем, придуманные ею фразы тоже были правдой — и она приехала к нему. Стоя рядом с Франсуа на мосту Александра Третьего, она сказала, что не планирует заводить детей, что ей нравится ее работа и ее свобода, ее неиспорченная родами фигура — ее даже из-за этого бросил парень. Такая откровенность изумила Франсуа, он услышал: не осуждай меня, я сама не знаю, чего хочу, — и он не стал противоречить ей, он был согласен любить ее безо всяких условий. А потом Надин захотелось посмотреть, где он живет, зайти в ателье, но он отказал ей — ибо нужно было оттянуть решающий момент, продлить эротизм неразрешенной загадки. Франсуа полагал, что время станет его союзником. Как же он ошибался! Да, у него впереди была вся жизнь, но другой любви и быть не могло! А Надин могла рассчитывать на десять, на сто возможностей, стоило лишь захотеть, ее слова требовали немедленного ответа, желания — удовлетворения, ведь она всегда найдет кого-нибудь получше, чем безрукий инвалид.

Три дня Франсуа не выходил из комнаты. Ма пришла сама и присела на край его постели. Да, она хочет знать, что там у него произошло в V. Франсуа молчит. Ма настаивает:

— Is it мадемуазель Фай?

Франсуа оборачивается на ее голос — мать все равно видит его насквозь. Он, конечно, ничего ей не скажет, но Ма и так все прекрасно понимает. Он вновь превратился в обожженное тело из Бейля, а она опять стала его феей, доброй волшебницей, которая расчищает усыпанную камнями дорогу, чтобы он, сынок, ее малыш, не упал… Но перед его горем она все равно бессильна.

Франсуа больше ничего не нужно. Он спокойно наблюдает за восходом солнца, смотрит, как спускаются сумерки; радиоприемник что-то бубнит, но он не слушает его; иссушенные жаждой фикусы роняют листья. Сильвия занимается в его комнате — он слышит, как она делает уроки, заучивает наизусть стихи, зубрит математические правила… Но это всего лишь слабый отголосок жизни, достигающий его слуха.

Иногда Сильвия присаживается рядом с фикусами и поглаживает их опадающие листочки. «Смотри-ка, — говорит она, трогая почти засохшие ветки, — вот что тебе стоило хоть чуть-чуть задом двинуть? Они были здоровые и зеленые, а что теперь?»

Фикус такой же инвалид, как и я, думает Франсуа с отвращением.

И поскольку он никак не реагирует на ее слова, Сильвия подходит к его ложу, поворачивает к себе заросшее бородой лицо брата и говорит:

— Ты уже всех задолбал!

Она пытается найти нужное слово, чтобы описать его состояние. И это слово — неврастения… Но помимо возни с Франсуа у нее есть кое-что еще, чем имеет смысл заниматься. Точнее, кое-кто — ее пассия, Жюльен. И это ее несколько успокаивает.

Франсуа продолжает жить. Он счел, что Ма и Сильвия не должны страдать от его смерти больше, чем он — от своей жизни. Он слишком высокомерен для того, чтобы покончить с собой, и эта надменность спасает его от погибели. Как бы то ни было, он, благодаря Ма и сестре, на время отвлекается от своих помышлений. По требованию матери он провел восемь дней в Англии, где научил Сильвию плавать. Сестрица плавает как топор, а море — не гладь бассейна; к тому же, не имея рук, довольно трудно объяснить, как правильно ими работать. Он и сам-то едва не утоп в волнах. Но зато Сильвия научилась держаться на воде; он сразу почувствовал себя нужным.

Вернувшись в Париж, он получает письмо от Надин. Она пишет, что жить так далеко друг от друга — плохой способ сохранить любовь, что ей жаль, хоть он и не поверит. Само собой, Франсуа не дурак и прекрасно понимает, что Надин таким образом пытается дать понять, что ему, безрукому инвалиду, нечего рассчитывать на любовь, на взаимность. Что он не достоин такого сокровища, как Надин Фай. Далее следуют уж совершенно ходульные, пустые слова, и Франсуа, не дочитав письма, предает его огню, наблюдая, как лист бумаги корчится в пепельнице. С этого мгновения Надин для него мертва — ему хочется так думать.

Гнев, обида, раздражение — все это заставляет его снова приступить к занятиям. Но теперь у него нет цели, ему не к чему стремиться, Надин потеряна для него безнадежно. Она растворилась в воде бассейна, он бросается с тумбы вновь и вновь, от массы и скорости вода сжимается под ним, словно сведенный судорогой мускул; Франсуа обрушивается на ее поверхность, отводит душу, словно вода виновата в его несчастье, и все его товарищи понимают, что какую муку он терпит… Он изматывает себя тренировками, и боль постепенно отступает — Франсуа теперь иногда даже не отказывается поужинать с семьей, он тепло встречает клиентов ателье — в общем, возвращается к нормальной жизни. Он возобновляет курсы английского, посвящая себя языку с той же свирепостью, с какой еще недавно бросался в воду; он капля за каплей выдавливает из себя тоску и слабость, он превозмогает себя.