И вот однажды вечером Франсуа превращается в Эмили Жуано, ту самую девочку с заячьей губой, которая тогда, в сорок девятом, под лестницей у школьной столовки забыла о своем уродстве… Он соблазняет мать своей ученицы — Марианны. И он позволяет ей раздеть себя, и уложить на диван, и покусывать его ключицы, и ласкать языком его живот, и сунуть его восставший член под юбку, глядя в глаза. Она начинает ритмично двигаться, проталкивая его в себя как можно глубже, а он только и может, что повторять за ней — она больше заботится о своем, нежели его удовольствии, а вернее, хочет скорее заполучить его семя, семя безрукого инвалида, эликсир чудовища, и он понимает это; мысли его туманятся, и он поддается ее воле, ибо она стирает в его сознании образ Надин. Эта женщина означает для Франсуа лишь горечь и печаль. Она получила, что хотела. Он тоже. И он признателен ей за это.

Иногда на него находит чрезвычайная живость — он ныряет в бассейне, наматывает километры во время прогулок, провожает Сильвию в лицей — порой она настоятельно просит его отстать, так как присутствие брата мешает ей общаться с Жюльеном. Тогда он занимается тем, что доставляет легкие посылки клиентам ателье, он проходит пол-Парижа ради одной цели — утомить себя, разнося пошитые рубашки, бюстгальтеры, кофточки, чтобы ощущать намокшую от пота одежду из-за бесконечных подъемов по лестницам, перебеганий через дорогу, чтобы слышать грохотание дверей за своей спиной, чтобы непременно ломило спину. Его душит ярость, и он таким образом борется с ней, он преисполнен страсти, которой одарила его мать Марианны.

И вот в какой-то момент его что-то останавливает — то ли судорога схватила, то ли ребята играли в футбол и зарядили ему мячом по ноге… И его суета, его беготня по городу вдруг прерываются задолго до того времени, когда он обычно кидается на свою постель. Франсуа останавливается посреди улицы и видит, как город пронизывают багряные лучи заходящего солнца, как течет расплавленная ими жидкая лава Сены, как мерцают угли в жаровнях, где жарятся каштаны; он слышит шорох опавших листьев, которые ветер гонит по мостовой. Он чувствует свои раскрасневшиеся щеки, дорожная брусчатка бросает ему в глаза отблески солнечного света. А ведь лето прошло все, без остатка, в его памяти сохранился только июль, только город V.; июль до сих пор продолжает жить в его душе, но не нарциссами, не журчанием речной воды, не поцелуем, а хлестким ударом по лицу — ты инвалид, ты не нужен! И он возвращается домой, в свою комнату, в свою постель. Дальше будет зима. А как только Франсуа поймет это, закончится и она.

Но кое у кого дела еще хуже. У Жоао. Жоао — своего рода эталон для Франсуа. Точка отсчета в его собственной беде. Франсуа имеет трудовой доход, он не скатился, он старается жить по-человечески. Жоао пьет, играет, толстеет. Каждую неделю Франсуа появляется у него, и они режутся в карты. Иногда компанию им составляют приятели Жоао, тоже португальцы. Франсуа не понимает по-португальски, но игра его увлекает. Он играет на свою пенсию, Жоао на свою компенсацию, остальные — на зарплату. Мария ненавидит эти вечеринки, наполненные ржанием и сальными шутками; приятели рассаживаются верхом на стулья, начинается игра; все их разговоры сводятся к деньгам, выпивке и пошлым шуткам. Дым в комнате стоит коромыслом, и даже скромный Франсуа входит во вкус. Когда он навещает Жоао, Мария бросает на него полные укора взгляды, как бы говоря: ну вы-то, вы-то что, Франсуа?! — и захлопывает дверь спальни, чтобы уложить детей и лечь самой.

Франсуа потягивает что-то из стакана; он как бы воспаряет над действительностью, делается ватным, легким; иногда он представляет себе Марию, как она спит по другую сторону стены, прижавшись к детям; Марию — красивую, пышнотелую… Она совсем из другого мира! Однажды Франсуа приходит домой под утро, набравшись до такой степени, что не в состоянии подняться к себе в комнату; он падает прямо там, в ателье, у него порезана щека и куда-то подевался один ботинок; он засыпает и загаживает отрезы тканей. Робер предупреждает:

— Еще раз такое повторится — и ты окажешься на улице!

Но на улицу его вышвыривает Мария. Как-то раз Франсуа с Жоао напиваются вдвоем. Жоао интересуется, как дела у чемпиона мира, и Франсуа говорит, что у него еще есть шансы.

— Вряд ли, — отвечает приятель. — Ты скверно выглядишь. Что с тобой происходит, а?

— Да в том-то и беда, что ничего не происходит…

— Ну, тебе особо и терять-то нечего…

Жоао уже тепленький. Они принимаются пить. Жоао хочется петь, и он молотит могучими ручищами изо всех сил по столу. Стол трясется, полы ходят ходуном, Жоао разъезжает по комнате взад-вперед в своей коляске: упирается в стену, обратно до стола, и снова к стене.

— Да, вот вся моя жизнь, — говорит он, — представляешь, амиго, от стола до стены! От стола до стены!!! Да, я работаю на заводе, это немного расширяет жизненное пространство… Вот спроси меня, что со мной происходит? А то, что Мария уже не может видеть меня, а я и сам на себя смотреть спокойно не могу!

— Тшш, Жоао!

Но Жоао поет еще громче, поет по-португальски и по-французски; его коляска ударяется то о стену, то о стол; он орет что-то напоминающее Азнавура:

— Тише ты, детей разбудишь!

Но Жоао ничего не слышит. Он лупит по стене и по столу, кричит, что его тянет блевать, что он ненавидит свою жизнь, что ненавидит эту желтую вонючую тушу, в которую превратилось его тело, тело инвалида. Инвалид!!!

Кто-то стучит в стену: «Эй, когда-нибудь прекратится этот бардак?!» Они не могут понять, чего они хотят, они благоразумны, покорны — инвалиды, — так почему бы не оставить их в покое, не дать возможность забиться в свой угол, сидеть тихо, без желания умереть.

У Франсуа начинает болеть голова.

— Черт, да тише же, Жоао!

— Амиго, я делаю, что хочу. У меня есть десять квадратных метров, чтобы ни в чем себе не отказывать, чтобы вконец не свихнуться! А, кстати… — Жоао направляется к двери. — Мне бы очень хотелось расширить свое пространство до постели, но больше я не имею на это права — все, приехали! Теперь я персона нон грата!

Вдруг в комнате появляется Мария, волосы распущены, на плечах платок. Она медленно обходит кресло, не обращая внимания на Жоао, пристально глядя на Франсуа. Она берет его за ворот — великая Мария! — отрывает от стула и вышвыривает в общий коридор, где из-за дверей уже торчат головы соседей. Они видят, как странного вида тело вылетает из квартиры и шмякается о стену.

— Все в порядке, Мария? Помощь нужна?

Но она качает головой и еще крепче стискивает зубы, а Франсуа бубнит:

— Ты чего, Мария? Что ты делаешь?

Она доводит его до дверей подъезда и выставляет на мокрые от дождя плиты мостовой. В желтых светящихся квадратах окон появляются любопытные головы. От дождя волосы Марии слипаются в длинные черные жгуты, платок облепляет плечи, а с языка срывается целый рой притаившихся там ос:

— Слушай, вот что я тебе скажу! Все, что мне осталось здесь, — одни лишь воспоминания, ничего, кроме воспоминаний! Это не слишком уж много, но ничего другого у меня нет. И что же ты делаешь со мной, со всеми нами? У тебя нет ни жены, ни детей, ты не понимаешь, как тебе повезло, вернее, как им повезло, что их у тебя нет! Ты что, не видишь, как его гложет стыд? На это ты приходишь посмотреть? На его позор? А где твой стыд, если ты позволяешь себе поступать с другом по-свински?

По лбу Франсуа текут тонкие струйки. Он хотел бы, чтобы Мария отерла ему лицо.

— У нас с Жоао тоже есть о чем вспомнить…

— То-то я гляжу, как вы вспоминаете! Вы с ним устроили забастовку, ты посоветовал ему истребовать компенсацию, чтобы было на что жить дальше… А теперь приходишь сюда, чтобы помочь ему умереть, чтобы не умереть самому!