Жан Ферье вместе с ними идет через лес Пти Ваш. Под ногами трещат сухие ветки, в солнечных лучах стоит цветочная пыльца.

— Снегу тогда было почти по колено.

Теперь Франсуа может восстановить в памяти ту чужую арденнскую зиму, сплошь белую, напоминающую ему горы Савойи. Он слышит хруст снега под ногами. Тут определенно должны были быть какие-то животные. Косули или олени… Он наверняка их видел. Лиса — ведь именно за ней здесь и гонялась дочка учителя… Шуршание птичьих крыльев, щебет, писк… Скрытое от людских глаз движение.

Учитель показывает место, где стояли вагоны. Говорит, что тогда за метр не было видно ни зги, только снег и громады вагонов.

— А где вы меня нашли?

— Здесь.

Учитель очерчивает носком ботинка неровную окружность.

— А, теперь понятно…

Сейчас тут нет ни вагонов, ни снега, только лишь на черной земле красуется табличка, предупреждающая об опасности. Она расположена в трех метрах от железнодорожного пути, но тогда, зимой пятьдесят шестого, была полностью засыпана снегом. Поблескивающие на солнце среди щебня изгибы рельс… Двадцать пять тысяч вольт… Ослепительная стрела, которая, казалось, перечеркнула небосвод… Да, именно здесь все и случилось.

Хирург принимает его в том самом кабинете. Он несколько удивлен неожиданным визитом, но, судя по всему, доволен. Прежде чем усадить Франсуа на стул, он тщательно осматривает бывшего пациента, словно архитектор выстроенное по его проекту здание. Удовлетворенно кивает: мол, хорошая работа, славно, славно… А что, протезами не пользуетесь? Нет, отвечает Франсуа, это слишком трудно для меня. Уж вы, как хирург, можете понять.

— Да, в самом деле… Вы уж извините меня, юноша, — роняет доктор, усаживаясь в кресло.

Франсуа рассказывает, что стал преподавать английский язык, что много плавает и достиг в этом деле значительных успехов. Доктор улыбается, он явно восхищен своим подопечным. Что и говорить, постарался на славу…

— А как ваша матушка?

— О, совсем забыл! Она просила кланяться вам. С ней все в порядке.

— Она, кажется, была швеей?

— Да она и сейчас работает.

— Да-да, она рассказывала, что у вас ателье в Париже, шьете на заказ… Знаете, мсье Сандр, мне вот с вами тоже пришлось поработать на заказ. И вроде я справился. Рад, что вы приехали.

Франсуа разыскивает массажиста, сиделок, врача-интерна, и вокруг него в коридоре собирается небольшая толпа. Через приоткрытую дверь он заглядывает в реанимационную палату, куда его доставили, а потом поднимается этажом выше — там, в палате под номером двенадцать, он лежал вместе с Тома и Виктором. Он смотрит на крышу, на открывающийся с нее вид.

Но Надин нигде нет.

У нее в этот день выходной, и она просила передать Франсуа, чтобы он зашел к ней в гости после посещения больницы. Жорж притормаживает на повороте и высаживает кузена напротив дома номер пять по улице де-ла-Гар, между двумя ольхами и огромной клумбой с нарциссами. Все получилось именно так, как и представлял Франсуа в своих мечтах. Он узнает балкон, что выходит на второй этаж, замечает колышущуюся в приоткрытом окне занавеску. Кажется, она что-то обещает ему, теперь можно начать все заново, воссоединиться после окончившейся зимы. При мысли, что за занавеской скрывается Надин, Франсуа словно окатывает теплой волной. У него возникает ощущение, будто на месте рук из его изрезанных плеч выросли маленькие плавники. Он сдвигает лопатки, пытаясь избавиться от призрачных конечностей. Из окна доносится смех, Франсуа узнает голос Надин. Она появляется в окне:

— А, Франсуа, поднимайтесь! Второй этаж, налево!

Смех отдается эхом на лестнице; по всему помещению распространяется аромат жженого сахара и масла. Дверь открыта. В центре комнаты Франсуа видит какого-то мужчину, который крутит на кончиках указательных пальцев блины, а рядом с ним стоят Надин и еще девочка, и обе заливаются хохотом. Да еще раздается детский смех, и огромная собака внимательно следит за манипуляциями незнакомца. Тот поднимает руку над головой, собака захлебывается лаем, девочка смеется и хлопает в ладоши, а блин вдруг шлепается мужчине прямо на лицо, второй же продолжает крутиться у него на указательном пальце. Надин сама хохочет, как ребенок, Франсуа еще ни разу не видел ее такой свободной, раскрепощенной, он смотрит, как она кончиком безымянного пальца вытирает уголок глаза. Франсуа помнит ее серьезной, вечно сосредоточенной, иногда улыбающейся. Ее радость сродни поведению глубоководной рыбы, она слишком умна для дурацких шуток — так, во всяком случае, полагает Франсуа. А тем временем собака начинает метаться перед жонглирующим блинами мужчиной, лупит себя по бокам хвостом и облизывается; вокруг носятся шумные жизнерадостные дети, и сама Надин похожа в этот миг на девочку. Пион, думает Франсуа, невинный цветок. Раньше она представлялась ему орхидеей с бархатными лепестками и чарующим ароматом. Ее новый образ непонятен, неведом ему.

— Позвольте вам представить — Франсуа Сандр… Франсуа, это Ришар и Изабель. Ришар проводит у нас отпуск.

Даже голос ее звучит по-новому, он более звонкий, чистый, словно переливающийся в свете бриллиант.

— Из Алжира? — спрашивает Франсуа.

— Ага, — отвечает Ришар, разрывая на части блин, которым он кормит собаку.

— Вам сахару или варенья?

И вот они остаются в крохотной квартирке вдвоем. Один на один, такого не случалось даже в больнице. Там, на крыше их не скрывали стены, они курили, наслаждались солнечным светом, они были открыты для любого нескромного взгляда. Здесь, сейчас совсем другое дело. Надин провожает гостей, закрывает за ними дверь, убирает со стола, относит грязную посуду в раковину, включает воду. Затем возвращается в комнату, смотрит в окно.

— Душно как-то. Может, прогуляемся?

Они идут по берегу реки. Франсуа очень возбужден и весел. Ему хочется рассмешить Надин, ему чрезвычайно нравится ее новый образ, и он ревнует — отчего это произошло без его участия? У него зарождается дурное предчувствие — их связывает лишь его трагедия, черный яд его бытия. Франсуа пытается отвлечься от мрачных мыслей, рассказывает Надин о выкрутасах Филипа на тренировках, о мастерстве безрукого Бертрана Гари; рассказывает о своих неудачах, о трудностях, об удовольствии, которое доставляет ему скольжение под поверхностью воды, о том, как его кожа насыщается влагой, легкие наполняются воздухом, о том, как он постепенно превращается в подводного обитателя; за один лишь месяц он научился задерживать дыхание на целых пять секунд дольше: о, Надин, дело даже не в спортивных достижениях, а, скорее, в моем собственном существовании! Он рассказывает о неугомонной Сильвии, которая обучает его классическому танцу: скачет перед Надин на самом урезе пенящейся воды — антраша, боковой прыжок, пятая позиция; он со смехом рассказывает, что Сильвия постоянно пеняет ему на отсутствие изящества в движениях, на отсутствие у него рук; впрочем, сестра полагает, что он не безнадежен. Потом Франсуа переходит к описанию своих учеников; набрасывает короткую серию шаржей: Марианна страдает астмой, поэтому у нее выходит какое невнятное бормотание вместо членораздельной речи; ее мамаша малость того, но он притворяется, что не замечает ее чудачеств; а вот Этьен, инвалид, серьезный, ну словно круглый отличник в классе! — и его коллега Роллан — этот заикается наподобие английского короля и приносит на урок сумку с битой дичью, которую швыряет на стол со словами: плачу авансом! Франсуа не умолкает ни на секунду, он насыщает светом каждое мгновение, не выказывая ни сомнения, ни сожаления; его душа бьется в унисон с хрустальным журчанием речных вод, голубизной небес, с жужжанием насекомых и шелестом листьев, с его желанием и страхом — страхом утомить Надин, вызвать у нее жалость, ведь она понимает, какая драма скрывается под этой напускной веселостью. Он, словно режиссер-постановщик, отредактировал для нее картинки из своей жизни, наполнил их солнечным светом, отобрал наиболее яркие, эффектные кадры; он постоянно фиксирует взгляд на очертаниях ее рта, на ее улыбке, на том, как губы приоткрывают ее передние зубы, на ее глазах; он наблюдает за тем, как ее тело содрогается от смеха, отчего под блузкой колышутся ее груди; он не спускает глаз с ее шеи, волос; он видит, как подпрыгивают серьги в ее ушах, как бьется жилка, как двигаются ее мышцы, как она дышит, как поблескивает кожа там, где юбка приоткрывает бедро. Надин хочет отогнать осу, которая пытается усесться на ворот ее блузки. Франсуа мог бы придержать ее руку… В какой-то другой жизни так и было бы — он коснулся бы ее руки, которая безуспешно ловит осу, и его пальцы переплелись бы с ее пальцами. И они продолжили бы прогулку, только теперь бы их руки, локти, плечи соприкасались; и они чувствовали бы касания бедра другого, и прижимались бы друг к другу головами, обнимали бы друг друга за шею, ощущали бы друг друга тысячами точек соприкосновения. Но у Франсуа нет такой возможности, он не в состоянии таким образом взывать к ее взаимности, он ограничен остатками своего тела. Все, что осталось ему, — это губы, язык, вкус ее слюны; он может лишь прижаться к ней всем телом. Он видит обращенное к нему лицо, она смотрит снизу вверх, ее рука касается воротника его рубашки, но он не может обхватить ее за голову, ощутить своими пальцами шелк ее волос, держать ее, чувствуя, как она обмякает в его объятиях. Он боится, что она уже устала от него, что ей вот-вот станет душно, как давеча, когда захлопнулась дверь за ее друзьями; на счету каждая секунда; она вот-вот ускользнет от него, и он делает то, что доступно обкорнанному Стокману, — прикасается губами к ее лбу. И в то же мгновение сквозь него проносятся потоки всех рек этого мира. В нем трепещут листья всех деревьев. В этом братском, невинном поцелуе сверкают мириады солнц. Всего два квадратных сантиметра ее кожи вызывают реакцию семи тысяч его нервных окончаний. Он несмело проводит губами по ее лицу, касаясь ее волос, вдыхая аромат ее духов, и ощущает вкус ее пота. Он не понимает, что означает ее бездействие — покорность, удовольствие, нерешительность? Нет, она же не стесняется меня, думает про себя Франсуа, что я, безрукий, могу с ней сделать? И он нежно проводит губами по ее лицу до самого носа. А потом спускается еще ниже — к губам. Они чуть более плотные, чем кончики ее пальцев. Он вспоминает дольку апельсина, которая касалась его собственных губ в больнице города V., ее гладкость, упругость… Все его существо теперь парит над арденнским лесом. Он не осмеливается даже двинуться. Он хочет дать Надин возможность прийти в себя. В его ушах клокочет бурлящая вода реки, режет слух стрекотание цикад. Это звуки его пульсирующей в жилах крови, его звенящих от напряжения нервов, его желания. Он принимает спокойствие Надин за согласие и пытается раздвинуть ее губы кончиком своего языка, миллиметр за миллиметром. Он старается быть деликатным, и, хоть Надин кажется ему слишком пассивной, не настаивает. Наконец язык преодолевает ее губы, она пропускает его. Она может оттолкнуть его в любой момент — он не в состоянии удержать ее руками. Вдруг Надин кладет руку ему на бедро. Он ждет, когда ее ладонь ляжет на его поясницу, пройдет вверх по спине, между лопаток, обнимет шею. Он целует ее жадно, но в то же время ждет, когда она сделает за него то, на что он теперь не способен. Но она смыкает губы, опускает руку и упирается лбом ему в грудь. Он чувствует, как она сдерживает вздох. Ее голова касается ворота его рубашки.