Император провожает князя до двери, и, не дав камергеру закрыть ее, просит тотчас звать Аракчеева.

При появлении Аракчеева император уже сидит в низком кресле, левая нога его лежит на низком стульчике… Явно пересиливая боль, он встает и идет навстречу с тихой радостной улыбкой. Аракчеев тоже движется медленно, будто готовый при определенном знаке тотчас повернуть назад. Высокий и поджарый, и лицо несколько вытянутое, сухое, в нём ничего, кроме неистовой воли и умного взгляда.

– Ах, Алексей Андреевич, балы шумят чередою и кубки полны, но не для нас сей праздник. Мне праздник видеть и обнять тебя! И надо бы нам чаще видеться в такое веселое время.

Они обнимаются. Аракчеев, не выпуская руки императора, чуть откачнулся, и, наклонив голову, зорко вглядывался в него.

– Вчера из Грузино, ваше величество, – из нашего Грузи-но… Не смел обеспокоить, но вести куда как развеселили! В южных корпусах броженье, государь. Витт, Киселёв, Ермолов – все ненадежны… Уже и докладывал вам: в правительство идут сигналы постоянно, а некий Бошняк целый доклад прислал…

Александру очевидно приятны были напоминания о великолепном аракчеевском поместье, где он не раз подолгу гостил у своего военного министра, любуясь на военные поселения, высмеянные и проклятые в обществе. Ожидал он, конечно, и таких тревожных вестей «с порога», но, не теряя веселого тона, игриво укорил:

– Вот и ты, мой милый… С паническим душком тебя не узнаю! Ты был стеной мне, старшим братом… Неужто зашатался от вестей иль слухи одолели?

В глазах императора была всегдашняя для Аракчеева ласка, но блеск в глубине отдавал таким холодом, что Аракчеев совсем опустил голову.

– Оставь ты эти донесения, присядь. Давай подумаем, мой друг… Как могло случиться скоро, что все мечты и планы наши обернулись нам шишом, России мукой. – Александр усаживает друга на небольшой диванчик, идет за стол и устало опускается в рабочее кресло. – Мы-то с тобой знаем: не народ виновен, не море бурю вызывает.

Аракчеев вздернул голову, как строевой конь при звуке трубы.

– Не виновен?! Да, может быть… Образование не любит и дисциплину ненавидит не народ, а барин-негодяй! В нём нет соединения ученья и служенья!

Александр поощрительно кивал, улыбаясь мягко, и как бы безучастно отвечал. Но слова его резали диссонирующим смыслом и такой откровенностью, какой даже между ними, очень давними побратимами, не водилось:

– Вот ты – учен и генерал, твои орудия Наполеона потрясли, земной поклон тебе. Но ты кого учил, чему учил? Кого поднял к себе, до первых лиц приблизил? (Пауза.) Вот так-то. Мы окружены бездельниками и болтунами – сам чёрт согнал их ко двору. Ему не нужно перемен, а лишь балы, балы… Мы разве ему служили верно? Нас поносят все. И Европа недовольна: боится власти помазанника Божия и усиления России на Балканах. Им Турция нужна, чтобы грозить славянам!

– А не надо было пред ними лебезить. – Аракчеев кривой и злой усмешкой при спокойном и умном взгляде производил впечатление атакующего аллигатора. – Мы сами всех усилили, всех омыли нашей кровью, а нас хотят ослабить. То же и внутри: порядок и дисциплина – вот наши реформы, а не болтовня о либерализме и прочих европейских штучках. Сечь всех – и баринов-мотов – по первое число! У хорошего хозяина мужик о воле не помышляет – он промышляет и хозяину дает доход, даже отпущенный на волю… Сечь подлецов и вольнодумцев! А мы им обещаем, обещаем… А обещанья – это слабость!

Император надолго задумался, но легкая улыбка не сходила с его лица. Он что-то вспоминал… что? Как выручал Вильгельма прусского, не щадя солдат? Париж? Где англичане отняли у него лавры победителя?

– Сильны умом мы задним… Двадцать пять лет правления – пора итожить, мой дорогой. Давно тебе я говорил, что срок уж близок, перемены на пороге. И будем прямы: то, о чём мечтали, – не удалось. Вот и военные селенья… Казалось бы, отрада глазу, но… Помню, помню, ты был против них, но трудом великим идею блестяще воплотил. Однако мне нашептывают: «мужик-солдат», «солдат-мужик» – это не отвечает самой природе и опасно взрывом. И ты предупреждал… Значит, ломал себя, ломал мужика в солдата… солдата в мужика. Великий труд, великий грех – всё ради меня и ради дружбы нашей? А для дела, для отечества нужна не любезность, не желанье угодить, а твердость государственных мужей. Да где их взять! Уж если ты поддался искушенью во всем моим желаньям потакать! Ты! – кремень, по выражению отца… Как время нас ломает или… доступность девок крепостных, а? Глядь – а уж и сами мы рабы страстей, и нас ведут к голгофе палачи.

Под каждым словом императора Аракчеев сникает всё больше, и будто слышен скрежет сжимающейся в нём пружины; потом тяжелым взглядом сверлит своего венценосного друга и не изменяет своей привычке говорить только правду.

– Только теперь я проникаю, мой брат и покровитель, как опасно положенье. В губерниях нет средств на самое необходимое – больницы, школы… Мануфактуры стали, всех разорили английские товары, через Польшу к нам идущие. И льготы бриты требуют как прежде!

Александр долго молчит, прикрыв глаза, отвечает тихо, таинственно:

– Всё те ж грехи, припоминаю. С тобой как другом поделюсь. Жалею я сейчас, что с Бонапартом им удалось меня поссорить, и сестру не отдал ему в жёны. Наш Тройственный союз – его, Вильгельма и меня – был бы для Европы благом, а для России – так вдвойне. Теперь Наполеона нет, но тень его блистательных побед накрыла все монархии, и они поблекли, закачались. А честь упасть хотят России уступить! Нет, уж лучше сам я на голгофу поднимусь! (Широко открывает глаза.) Вижу, вижу, как ты злишься и не одобряешь, и всё же можешь быть полезен. Ты был у меня противовесом всем этим либералам-реформаторам! Сейчас им нужно указать на место. Я и предположить не мог, что придет время и противовес заменит сам товар…

– Заменял, заменял, Ангел наш. – Аракчеев язвительно усмехнулся. Он еще не знал, что задумал Александр, но если пришло время действовать, то это его время. – Противовесом был отсутствию подолгу царя-батюшки – по важным причинам. И бездействию его – от страшной привычки либералов вешать королей. Предупреждал, что заигрывать с ними опасно…

– Браво! Вот теперь к делу. Какова надежность ныне твоих военных поселений, любезный Алексей Андреевич? Могу ли рассчитывать на верность в случае угрозы мне и даже династии? Ответствуй, как всегда, не приукрашая!

Начался обстоятельный разбор военных возможностей полков, настроений солдат-крестьян, их нужд и дисциплины…

– Буду прям и честен, мой император. Будут послушны шевеленью пальца, но… если буду при них в тот час!

Александр с минуту пристально смотрел на генерала.

– На месте… как дрессировщик в клетке? И никто иной войти не смеет? Экого зверя вырастил! Когда-нибудь сожрет он и тебя. Значит, сидеть тебе и самолично сторожить! Это наш запасный кулак, а может быть, и основной (откидывается в кресле и прикрывает глаза). Пошли на юг людей, в Крым, без уведомленья Воронцова, найди уютное местечко, обширное, не постесняйся. Очисти от нежелательных людей с оплатой их потерь, оформи мне покупку… После дачи на Каменном еду в Царское, а в конце лета – Таганрог… Белоцерковский смотр, потом херсонских поселений и войск в Крыму – я не оставил мысль одернуть турок и помочь славянам на Балканах. Вот план последний – потом уж отреченье…

– Мой государь… – Аракчеев обомлел.

Колокольчиком вызвав камергера, Александр вновь вернулся в веселое расположение духа. Ему явно нравилось удивлять и озадачивать своих сановников.

– Сейчас попьем чаек со сливками – твой любимый, – и ты мне дашь совет. Не надо много слов. На тебе моя рубашка, как в час лихой, и образок мой носишь. И я тебя люблю – поэтому внимай, чтоб нас опять не обыграли. Сядь в Грузине, поглубже и покрепче, никому не доверяя. Будет от меня курьер с надежным знаком, если… понадобишься.

– Отречение опасно, мой государь. – К Аракчееву вернулась его привычная твердость, но в проницательных глазах застыл ужас. – В отречение не поверят те, кто затевает смуту, и захотят ответ найти надежнее… как для вашего отца. Обомлел я не случайно давеча: как будто пьесу слышу, сотканную из ночных кошмаров. А уж какие мастера на то извечные враги отечества нашего – нам хорошо известно…