Нервно потирая руки, Грибоедов непривычно высоким голосом возразил:

– Николай – ничтожество! Может быть, им стало известно о приговоре Александру и о Ермолове… Они решили нас опередить, до зимы покончить с заговором… Понимаешь их замысел?! (голос поэта звенит от волнения) Вот я всю дорогу и вспоминал… историю! Мое увлечение юности: когда другие забавлялись настоящим, как монах вгрызался в толщу лет, ища хоть малый лучик смысла… Вспомнился Тацит! В его Анналах есть премудрая легенда… о царе провинции далекой, подвластной Риму. Как ты думаешь: наш царь читал Тацита?

– Может быть… – Бегичев задумчиво теребил ус. – Что наверняка, так это его Елизавета – образована не менее его…

– Опять совпаденье! Прямое! – Грибоедов оживляется по-мальчишески. – Перед отъездом я замучил своего негласного секретаря Булгарина расспросами о Елизавете… В легенде той жена царя плела интриги, как собственные косы… Мне нужно перечесть!

– Не пойму я, Саша, что тебя так возбуждает: литература иль всё же бунт реальный? Одно другому может помешать, в тебя войдет смешение времен! Я помню, как ты писал здесь свое «Горе…». Вечерами мы восторгались чтеньем, но ты не с нами был тогда, хоть и переживал великие мгновенья. Опять двоишься?

Грибоедов устало вытягивает ноги и восхищенно смотрит на своего наставника юности.

– Ты черт, Степан, и я горжусь тобой. Да, себе боюсь признаться: во мне два замысла явились, и оба мучают меня на грани смерти. Об одном тебе уже поведал: дать ненависти ход, уничтожить крепостничество. Второй – желание облегчить участь смельчаков, кто ступит за нами следом: разоблачить ловушки и тайные пружины самовластья обнаглевшего… В литературе любовь борет ненависть. В реалиях мне отвратительны крепостники неисповедимо…

– Ловушки… Неужели так хитры?.. – Бегичев всей пятернею впился в ус, словно выкручивая из него всю правду-матку. – Но слово сказано. И, похоже, очень к месту. В Москву на Светлый праздник пожаловал лорд Стаффорд Каннинг собственной персоной… Это второе, о чём тебя хотел предупредить и охладить твой пыл. Дело не только в Александре! Реформ он искренне хотел и в юности республикою бредил не менее тебя… Сейчас, я знаю, хочет Греции помочь – опять не получается… Иль не дают? А Каннинг стережет его как лучшую свою овцу!

– Да-да, англичанам новая Россия не нужна, да еще как освободительница Греции… Он нам готовит ловушку, а они ему – капкан! Но оттого я трижды прав: только с Ермоловым нам нужно выступать! Только он разрушит все их планы, а ловушки обратит на них самих.

– Но не горячись-таки! Будто дело решенное и у меня не эскадрон, а два полка и через час атака, а? Ты больно строг стал, смотришь зло и нетерпеливо. Если так с другими говоришь, то только навредишь. У меня в деревне плохого не знают о царе не потому, что с ними я хорош. Царь-государь богоугоден в общем понимании, столп мира, что матка у пчелы. Веками это в головах не только мужиков, у всех сословий, а у дворян подавно… Как можно не учесть сие?

Бегичев берёт друга за руку и, поглаживая, успокаивает, вполне понимая, что, по сути, он мало чем может помочь ему.

– Еще два слова – а там как знаешь. Скоро Анна Ивановна должна вернуться, будем обедать… Вспомни, друже мой, что сам говорил когда-то: Россия – плавная страна, как величавая, глубокая река… Живет строго по природе – из зимы в весну, из весны в лето, отдавая каждому времени свое. Утро, день, вечер… А ты хочешь из вечера в день, из зимы в лето! Это значит, хотеть бури ради бури, чтоб только волну поднять…

– Сейчас не то, Степан! Плотина на пути – крепостное право, давно отжившее свое. Нарушено естество движенья!

– Но вы чудачите таинственно, начнет и Александр чудить, и англичане колкостей добавят. А если Николашку повенчают на царя, тупого и упертого, тот плотиной всё перегородит, и те же англичане с радостью помогут. Аркан на шее здравомыслия затянут – заснет Россия, чтобы не проснуться. Вы губите себя до срока, поддаваясь на провокации… Прошу тебя, уймись и ненависть взнуздай, побереги себя для дел нескорых, верных. Вспомни мудрейшие свои ж слова: громче всех свободы требуют рабы порока, лени, безрассудства, они не знают уз познанья, вдохновенного труда как божьего наказа…

Грибоедов неожиданно быстро соглашается, кивая головой:

– …провокаторы, осведомители и прочие державные букашки, изображающие патриотов. От них ветер, но гнилой. Ермолов не в шутку полагает, что штаб его – наполовину красные воротнички.

Ободренный, Бегичев стучит кулаком в плечо друга-поэта:

– Вот видишь! И поляки! Сколько их у вас! Мне сказывали – как по команде закусили удила: подай свободу им немедленно! Зачем тогда с Наполеоном на Россию шли? Свободными рабами? Отдать их Пруссии бы надо, чтоб были под немцами, а нас любили!

– Ты зародил во мне сомненья, но отчего-то мне легко. Оттого, что знаю точно: второго шанса России не видать. О расцвете ее они не думают, они ее не понимают и боятся. Иллюзий! иллюзий нам не надо! Что Александр надломлен, что Никки глуп и молод, что Константин Варшаве своей верен… Все это они учтут и обыграют в своих заботах о несокрушимости династии. А у нас один, но какой шанс! На кону судьба России, и Ермолов это знает. Он ближе ей, чем все Романовы и эти подлые аристократы, из трона сделавшие себе тризну вечную, без бога, в обнимку с церковью-служанкой!

И Грибоедов вдруг вскакивает, будто вдохновленный своей же речью:

– Я еду в Киев, Степан! – И снова книга в руках напоминала какое-то орудие, он готов был ею рубить, колоть… – Там всё решится! Но… Что в эти дни делает Александр, ведь он теперь как зверь в углу? Вишь, брат, какие сомнения ты во мне зародил…

– Ты ожесточен не в меру, и это не к добру… Александр непредсказуем, как все артистические личности. Но у тебя есть время – читай Тацита. Интриги власти стары и примитивны, только степень наглости их отличает… В Киев эмиссаром?

Ответить Грибоедов не успел – за дверью послышался тихий женский голос и вошла Анна Ивановна, разгоряченная поездкой, с букетом полевых цветов… Грибоедов быстро пошел ей навстречу. Одетая в простенькое, чуть ли не крестьянское платьице, невысокого роста, она была необычайно грациозна и сама напоминала полевой цветочек из того же букета, что держала в руках.

– Саша, милый, я так рада новому свиданью – нежданному!

– Но где дитя?! Ваше сокровище?! Вы прячете от меня мою будущую невесту!

– Я зашла в сад – спит наше солнышко, так сладко, не захотелось и поцелуем потревожить! Нам повезло с няней несказанно – они сроднились сразу, бережет ее пуще родной!

Грибоедов откровенно любуется женой друга, целует руки.

– Обедать не приглашайте, пока хоть сонную не погляжу! А ты похорошела после родов еще больше! Я молился о тебе… Если мои монашеские желания и обеты доходят до господа, так никому в свете легче не рожать! Я враг крикливого пола, но две женщины не выходят у меня из головы: сестра родная да жена друга-брата. Не разделяю вас ни в воспоминаниях, ни в молитвах!

Слегка краснея, Анна Ивановна вмиг погрустнела:

– Да! Были мгновения, даже минуты облегчения – они меня спасали, и я знала, что за меня молятся… Спасибо. Мы увидали издали, с полей, долгую коляску – о вас подумала, и сердце отозвалось сокровенному желанию – не с женой ли к нам? Нет?

– Сердца ваши чутки… – Грибоедов, смеясь, не отпускал ее рук. – Буквально днями повстречал девицу… как твое отраженье в пруду весеннем – будто сестра-близняшка! Стройна, и те же локоны, глаза смешинки прячут… Не дальняя дорога бы – женился непременно, хоть из купеческих она!

– Теперь не женитесь – куда же! Пришла известность, слава – всюду нарасхват… А мне ничего так не хотелось бы, как познакомиться с вашей избранницей! Куда ж теперь летят ваши таланты? И к нам надолго ли?

Грибоедов усадил Анну Ивановну на диван, рядом с мужем, сам подле – все трое оказались близко, как родные.

– В прошлом году мы были уже на «ты», Аня, так я вам надоел тогда. А ныне – до первых петухов я ваш!