Когда буря набросилась на Бьорнстад и мрак сгустился вокруг домов, Рамона думала о Теему. И о своих мальчиках. Думала она и о Хольгере, его она вспоминала всегда, когда вечер сменялся ночью. Он любил пораньше лечь спать, ленивый бездельник. Когда ветер ударил в окна и свет погас, Рамона поставила кружку пива на положенное место – под барную стойку – и на ощупь стала искать фонарик. Направив перед собой мерцающий конус света, она двинулась вверх по лестнице в спальню, медленно переставляя старые ноги, мимо вымпелов, шарфов и сотен фотографий, которые всем миром собрали для нее после пожара, – безмолвный привет из минувшей хоккейной эпохи.

Рамона была одним из первых спонсоров клуба. Пару лет назад ее пригласили в правление. Как же она скандалила с тамошними мужиками – чистое наслаждение! Впервые за долгие годы «Бьорнстад-Хоккей» был на коне, а «Хед» в упадке, большее удовольствие – только то, которое получают голышом, спросите Рамону. Поднявшись наверх, она легла в кровать с фотографией Хольгера в обнимку. Буря качала дом, пока не убаюкала Рамону.

Незадолго до этого далеко в лесу та же буря качала маленькую машинку, ехавшую в больницу Хеда. Беременная женщина закричала своему мужу: «Поехали! Я рожаю! Рожаю!» – и они отправились в путь. В лесу на машину свалилось дерево, но их спасли акушерка и чокнутая девица по имени Ана. Родившегося младенца назовут в честь парня, которого любили Рамона и Ана. Видар. Конец жизни так же неизбежен, как и ее начало, ни первое, ни последнее дыхание неподвластны нам так же, как ветер.

Рамона не стала надевать ночную рубашку, она легла спать в одежде, чтобы ее не пришлось выносить в исподнем. Видар родился в лесу в тот самый миг, когда в «Шкуре» умерла Рамона. Ничего удивительного, время пришло.

Когда ее будут провожать, на могилу положат столько зеленых шарфов, что высеченного на камне имени не будет видно. Да это и неважно, все и так знают, кто там похоронен. Здесь, в лесу, нас объединяют истории, и эту мы будем рассказывать всегда.

Самое невыносимое в смерти то, что жизнь продолжается. Время невозмутимо. Наутро после бури, словно насмехаясь над нами, снова взошло солнце и осветило поломанный лес и разрушенный город. Пара. Будь Рамона жива, она непременно бы сказала, что их всегда двое: «Один победитель, а другой – засранец». Два города, два клуба, два хоккеиста: один занимает место в команде, другой – в «Шкуре». «Их всегда двое, одно – видимое, другое – нет, одно – лицо, другое – изнанка», – бурчала старая барменша, и зачастую это объяснялось тем, что она уже приняла на грудь плотный завтрак и собралась подпустить такую сальную шуточку, что и бродячий пес покраснел бы. Но пока Рамона была в фокусе, она могла перегнуться через барную стойку и, ласково погладив тебя по щеке, сказать: «У нас здесь все со всем связано, хотим мы того или нет». И была права насчет невидимых нитей и крючков, поэтому, когда ее не стало, все и вся замерло.

«Выпьем за верных женщин и надежных мужчин, где бы они сейчас ни были, а вам, засранцы, пора домой!» – говорила Рамона, прежде чем позвонить в колокольчик, приглашая сделать последний заказ. Между закатом и рассветом маленький алкогольный оазис закрывался, и снова тикали секундные стрелки, из карманов неохотно извлекались мобильные телефоны, зачитывались недовольные сообщения. И каждая изнанка, пошатываясь, тащилась в темноте к лицу, а победители возвращались в реальность в полной уверенности, что завтра сюда вернутся. Но однажды Рамоны не стало, а солнце все равно взошло. Смогло. Посмело.

На следующий день после бури во всех домах трезвонили телефоны, люди рассказывали друг другу о случившемся, все были потрясены, но самый неожиданный разговор состоялся сразу после ее смерти.

Рамону нашел Теему, потому что первым ее хватился. Мы могли бы сказать, что случилось это рано утром после бури, но та буря вообще-то еще продолжается. Когда непогода только началась, Теему был в нескольких часах езды от Бьорнстада – он приторговывал всякой всячиной, которую Рамона не позволяла продавать в Бьорнстаде. Она знала, чем он зарабатывает на жизнь, но хотела, чтобы он хотя бы не занимался этим у нее на глазах – запрещать не имело смысла, любой ребенок, если ему что-то запретить, найдет занятие похуже прежнего. У Теему никогда не было нормальных родителей, и Рамона не претендовала на их роль, но могла выражать свои чувства, а Теему выражал свои чувства в ответ, поэтому Рамона приняла несколько железных правил, а Теему беспрекословно им подчинился.

Услышав сводки погоды, Теему набрал номер Рамоны, и, когда она не ответила, сразу понял, что что-то не так, – Рамона бы ни за что не призналась, но когда Теему бывал в отъезде, она всегда держала телефон при себе. Он развернул свой старый «сааб» и всю ночь ехал обратно по непроходимым дорогам навстречу ветру, так быстро, как только мог, а потом распахнул дверь «Шкуры». На рассвете, когда буря наконец оставила в покое истерзанные города и лишь дождь барабанил в окно, он сел на кровати рядом с Рамоной и зарыдал, как мальчик и как взрослый мужчина. В детстве мы горюем о тех, кого потеряли, а когда вырастаем – о самих себе. Он плакал не только о ее одиночестве, но и о своем.

«У всех разумных людей есть две семьи – данная им судьбой, и та, которую они выбирают сами. С первой ничего не поделаешь, за вторую, черт побери, ты отвечаешь сам!» – рычала Рамона всякий раз, когда кто-нибудь из Группировки после матча устраивал какое-нибудь безобразие – крал снегоходы не с того склада или давал по зубам не тому, кому следует, а Теему этому не препятствовал. Она всегда считала, что он лично в ответе за всех идиотов, которые за ним ходят, а когда он обиделся и спросил почему, Рамона рявкнула: «Потому что я была о тебе лучшего мнения!»

Она никогда не позволяла ему делать меньше того, на что он способен. В ком все остальные видели жестокого безумца, отпетого хулигана и бандита, Рамона видела лидера. Раз он любит своих парней из Группировки, значит, должен за них отвечать. Раз любит свою маму, значит, должен отвечать за нее. Мама любит таблетки, от которых она перестает что-либо чувствовать, значит, он должен чувствовать за нее. Когда умер его младший брат Видар, мама рассказала, что иногда, зимой, она видела счастливые семьи – папа, мама и сын катаются на коньках по озеру и смеются, все у них хорошо и живут они в доме, где все цело. «Я представляла, будто их ребенок – это Видар, у него появилась такая семья», – шептала она сквозь таблеточный морок старшему сыну. Она не мечтала о такой участи для Теему, только для Видара, отказаться от Теему слишком большая роскошь, ей такое и в голову не приходило.

Рамона это прекрасно знала, понимала, что постоянная ответственность за других – непомерная тяжесть для молодого парня; снаружи этого видно не было, но внутри он медленно наливался свинцом. Слишком часто его поминали ближе к ночи, когда что-нибудь шло не так. И только поздно вечером в «Шкуре», перед тем как гас свет и запиралась дверь, его плечи наконец опускались на несколько сантиметров. Разгибались сжатые в кулаки пальцы. Рамона ставила перед ним кружку пива, гладила по щеке и спрашивала, как он себя чувствует. Прежде никто этого не делал.

Рано утром буря миновала, Теему сидел на краю ее кровати и думал, что Рамона была права. У человека две семьи. И Рамона была той семьей, которую он выбрал сам.

Теему достал сигарету из пачки, лежавшей на прикроватном столике, и в последний раз покурил вместе с Рамоной. Он вдруг засмеялся, такой она выглядела сердитой, даже после смерти. Если она сейчас на небесах, там же, где Видар, то младший брат получит хорошую взбучку за то, что осмелился уйти раньше ее. Теему осторожно закрыл старухе глаза, погладил ее по щеке и прошептал:

– Передай привет маленькому засранцу. И Хольгеру.

Теему так и остался сидеть на кровати, не зная, что делать с телом, кому звонить. Рамона была самым нормальным человеком из всех взрослых, которых он встречал на своем пути, и он не знал, что делают нормальные взрослые люди, когда теряют других таких же нормальных взрослых. В конце концов он позвонил Петеру Андерсону.