Максим в детстве видел старый советский фильм, помнил только то, что Робинзон Крузо жил на необитаемом острове и выжил. Он просмотрел иллюстрации, удобно устроился и закурил. Вначале ему читалось тяжело, даже было желание отставить книгу, но уже страниц через пятнадцать он заворожено погрузился в чтение. Не глядя, доставая из пачки очередную сигарету, и также не глядя, туша её в пепельнице, иногда и мимо, об табурет, он проглатывал страницу за страницей.

Он не видел и не слышал, как в комнату вошла Лана и с ногами забралась в кресло, не видел и Эдика, который несколько раз, с болезненной миной на лице, бесшумно заглядывал в комнату.

Когда он отложил книгу, пепельница была горкой наполнена окурками, пачка сигарет пуста, комната пропиталась табачным духом. Он взглянул на Лану. Голова её безвольно лежала на груди, из уголка приоткрытого рта вытекла слюна.

«Этого ещё не хватало! Не копыта ли откинула?», – подумал он, холодея, подошёл к ней и наклонился. Услышав её слабое дыхание, раздражённо пробормотал: «Не в коня корм. Что-то частенько ей хреновато становится в последнее время»

Колено болело. Он, прихрамывая, прошёл на кухню, Эдик стоял у окна и курил. Он замедленно повернулся к нему, бросил унылое «Привет», и отвернулся к окну.

– Что за кино вы Ланой за окном смотрите? – спросил Максим, включая чайник. – Глючит вас?

– Снег красивый, как в мультике «Падал прошлогодний снег», – ответил Эдик, не поворачиваясь к нему и, помолчав, тускло добавил, – поправиться бы.

– Так поправься, – сухо бросил ему Максим.

– А где? – повернулся к нему Эдик.

– В супермаркете, – сделав издевательское ударение в слове «супермаркете» на последней букве, холодно сказал Максим.

– Чё нету уже? В натуре, что ли? – вытаращил на него глаза Эдик.

Максим не ответил и Эдик, не выдержав, переспросил:

– Кончился?

Максим смотрел на него изучающе и презрительно. Они встретились взглядами. Глаза Эдика были тусклы и безжизненны, его потрясывало. Выдержав паузу, Максим достал из кармана пакетик, швырнул его на стол, налил себе чая, и прихватив пачку сигарет, вернулся в комнату.

Лана не спала. Она с хрустом «ломала» пальцы, на него она посмотрела не сразу, взгляд её был устремлён в стену не занятую мебелью.

– Ты чего? – спросил Максим, останавливаясь и прихлёбывая чай.

Лана вздрогнула, оторвала взгляд, отчего-то её притягивающего, заторможено посмотрела на него.

– Она туда ушла, через стену, – прошептала она.

– Кто, куда ушёл?

– Девочка…

– Какая девочка? – Максим поставил стакан с чаем на табурет, закурил.

– Маленькая, беленькая, симпотуленька такая. Я тут в кресле отрубилась и «улетела». Мне такое привиделось, Максик, такое! Второй раз уже… вижу это. В первый раз не поняла я. Ну, сам знаешь, как это бывает по кайфу. Приход такой мягкий был и видосы прикольные, а после эта девчушечка случилась. Девчонка, такая симпотушечка, беленькая, волосики с завитушками и два бантика у неё розовые, глазки большие, знаешь такие, как у детей в японских мультиках. Топик у неё и юбочка, а ножки худенькие, худенькие, в белых гольфиках. И она весёлая такая бегает по полю, бегает, бегает, хохочет и одуванчики спелые сдувает, а они вверх, парашютиками белыми летят и летят, а она их ловит, прыгает и хохочет, и я с ней рядом смеюсь и радуюсь. Это в первый раз так было… ты, Максик, книжки всякие читаешь, много чего знаешь. Как-то ты говорил, что снов одинаковых не бывает. Точно не бывает. В смысле совсем одинаковых. Но вот тот же приход сегодня у меня случился. Опять эта же девочка… бегает опять, одуванчики, смех… точно так, как в прошлый сон. Только вдруг она споткнулась и упала и коленочки разбила. Я так хорошо это видела. Коленочки у неё в земле были, кожа лоскуточком на одном висит, и кровь течёт по ножке на белые гольфики. Перекорёжило меня, будто я сама упала. И тут девчоночка эта ко мне поворачивается, знаешь, как в кино бывает: лицо её ближе, ближе, ближе ко мне придвигается, после одни глаза на весь экран, и глаза эти плачут горько так горько, а голосочек издалека, как эхо: «Мамочка, мамочка. Мне больно, мамочка». И плачет, плачет. А после: «Мамочка, зачем ты меня бросила? Мы бы мамочка с тобой хорошо жили, я бы тебя любила и слушалась тебя».

– Ну и что в этом кино прикольного? – изучающе рассматривая её белое лицо с ввалившимися тёмными подглазьями, примечая, что веки её подёргиваются, а белки желтоваты, спросил Максим. – Раньше ты мне рассказывала, что с инопланетянами беседовала, причём в каком-то коровнике молоком парным их отпаивала, коров доить их учила. Теперь у тебя девочки коленки разбивают, мамочкой зовут.

– Нет, нет, Максик, – нервно захрустела пальцами Лана. – Нет, ты дослушай. Потом девочка ручкой грязной лицо вытерла, плакать перестала и строго говорит мне: «Ты, что не узнаёшь меня, мама? Злая ты, мама, злая и плохая!» – и кулачком мне погрозила! Взяла меня за руку, а рука холоднющая, ледяная. И тут, Максик, меня будто на батуте швырнуло, в кресле подкинуло. Глаза открыла, сердце выскакивает из груди, пот холодный со лба льёт, ты читаешь, свет в комнате горит, а в голове так ясно, ясно стало: это же моя доченька, понимаешь, дочюня моя?! Это она приходила!

– Что ты лепишь? Слушай, ты одной ногой уже в «дурке» стоишь, в натуре! Какая дочь? Чего ты? – поморщился Максим.

– У меня дочь была, – опустила голову Лана. – Я её в роддоме оставила.

– В натуре? – удивился Максим. – Ты ничего не говорила об этом.

– Не говорила. Я редко её вспоминаю. Так, мутно как-то всё помню. Роддом, кулёчек с ребёночком, мордашка красная…

– Выстрелило, – задумчиво произнёс Максим. – Так бывает. И у меня иногда выстреливает. Выстрелит и вспомнишь, обычно то, что и вспоминать тошно, что хотелось бы запереть на замок. Опасно о чём-то одном думать постоянно, крыша может съехать. Я читал, организм сам себя оберегает от стресса, закрывает подвалы с дерьмом нашим.

– Жалко мне её стало, так жалко, крошечку симпомпушечку, – всхлипнула Лана. – А ручки ледяные, прикинь. Может, умерла она?

– Не парься – привяжется. Постоянно обламываться будешь, застрянешь в этом. И вообще, это скорей хорошо, что ты её оставила, за ней какой-никакой уход будет. Кто-нибудь удочерит, людей много бездетных и с деньгами. Ты себя представляешь, вот здесь с дитём на этой свинячьей хате?

– Жалко девочку, – повторила Лана.

Максим подошёл к окну, выстрелил в форточку окуроком, помолчал, глухо сказал:

– Сама же говорила недавно, что тебе рядом с бабушкой хотелось ребёнком умереть, Мысль свою ты не смогла ясно выразить, но я просек, о чём ты. И, подумав, согласился с твоей детской философией. Я сам иногда думаю, что лет десять жизни человеку достаточно, чтобы умереть счастливым. В натуре, станешь взрослеть и оскотинишься, дерьмо пожирать большой ложкой и вонять начнёшь. Будешь живым мертвецом ходить среди мёртвых людей. Хотелось бы тебе сейчас ребёнком стать? Да, хотелось, хотелось бы. Всем хочется. Все понимают, что только там, в детстве, они были счастливы. Я про Робинзона читал сегодня. И мне вдруг страшно захотелось на необитаемый остров, затерянный в океане, где всегда солнце, где нет нашей гнусной питерской зимы, когда светло всего семь-восемь часов, где не гремят раздолбанные, раздутые пьяным духом трамваи, а вместо проспектов, забитых вонючими машинами, – тропки, над которыми свисают лианы. Ты только представь – твои личные тропки, а не улицы, по которым ходят и трутся друг об друга и дышат и смердят убийцы, людоеды, бляди, менты, обдолбаные наркуши, пидоры, воры, торговцы наркотой, будущие депутаты, торгаши и менты. Понимаешь, тропки? Твои тропки! Не улицы с именами убийц! Я даже подумал, что мог бы взять тебя с собой. Была б ты Пятницей, а меня звала бы Воскресеньем. Я бы воскресал каждое утро и со мной воскресал бы весь мир. Мы бы с тобой на острове точняк переломались, загорали бы, кокосы ели, козье молоко пили, ты бы мне детей нарожала, девочек и мальчиков, была бы у нас своя страна Робинзония.