Внезапно ветер переменился, и огонь перекинулся на базилику Порция – одно из великолепнейших зданий Форума, выстроенное сто тридцать лет назад. То была старейшая базилика во всей республике, с широким проходом между двумя рядами колонн, завершающимся полукруглым выступом с двумя боковыми приделами, каждый со своей колоннадой. По её образцу строились теперь здания во всей Италии и в провинциях. В базилике Порция самые состоятельные банкиры Рима хранили свои архивы.

Менее чем за час огонь превратил всё это великолепие в кучу дымящихся обломков.

Позднее я узнал, что именно банкиры, в отчаянной попытке спасти свои архивы, организовали тушение пожара. Действуя из чистого корыстолюбия, они, пожалуй, спасли Рим от гибели в огне, отрядив на борьбу с пожаром множество рабов и вольноотпущенников. Цепочки людей с вёдрами протянулись от Форума через скотный рынок и дальше до самого Тибра. Наполняя вёдра из реки, люди передавали их по цепочке, заливали пламя и, пустые, передавали обратно. Я видел, как из толпы пляшущих то и дело выбегали по нескольку человек и принимались забрасывать пожарных камнями. То тут, то там возникали потасовки. Скоро банкиры прислали вооружённых охранников, и те стали отгонять бунтовщиков.

Этот день запомнился сплошным безумием. Рим был как в бреду или в пьяном угаре. Предав тело обожаемого лидера, а заодно и курию Гостилия погребальному костру, клодиане устроили пышные поминки. Не знаю уж, придумали они это заранее или позднее, когда зрелище огня, дыма и торжество успеха разожгли их аппетит; но к полудню перед дымящимся зданием курии были установлены покрытые чёрными скатертями столы, и начался пир. И пока люди с вёдрами отчаянно пытались отстоять от огня базилику Порция, клодиане ели и пили в честь своего погибшего главаря. Постепенно на Форум стали собираться немощные и убогие со всего Рима – сперва робко; затем, заметив, что их не прогоняют, всё смелее и смелее. Угощение прибывало в изобилии: горшки с чёрными кровяными колбасами и горшки с чёрными бобами, и множество караваев чёрного хлеба - ели лишь чёрное, как надлежит на поминках, и запивали кроваво-красным вином из множества кувшинов. А перепуганные, растерянные горожане – те, кто не имел возможности наблюдать за происходящим с крыши собственного дома – кружили вокруг Форума, выглядывали из-за углов, смотрели со стен – некоторые с яростью, некоторые с удивлением, некоторые с ужасом, некоторые в восторге.

Я провёл большую часть дня на крыше, глядя, что творится на Форуме. Цицерон тоже почти всё время находился на крыше, время от времени исчезая лишь затем, чтобы вскоре опять появиться с каким-нибудь важным гостем. Некоторые гости были в сенаторских тогах. Они смотрели, качали головами с выражением отвращения и ужаса; затем снова исчезали внизу. Похоже, в доме Цицерона весь день шло важное совещание.

Приходил Эко. Я отругал его, сказав, что это чистейшее безумие – выходить из дому в такой день. С их дома на Эсквилине Форума не было видно, и Эко, услышав, что курию сожгли, решил, что это, должно быть, только слухи. Поднявшись ко мне на крышу, он некоторое время смотрел на то, что осталось от здания сената, и на пирующую толпу. Затем он поспешил домой, к жене и детям.

Даже Бетесда превозмогла страх высоты и ненадолго присоединилась ко мне, чтобы взглянуть, из-за чего весь переполох. Чтобы поддразнить её, я сказал, что это зрелище, наверно, пробудило в ней тоску по родной Александрии, чьи жители славятся привычкой бунтовать по малейшему поводу. Она даже не улыбнулась. Да и мне собственная шутка показалась совсем не смешной.

Борьба с огнём и пир продолжались ещё долго после наступления темноты.

Ближе к вечеру Белбо принёс мне миску горячего супа и снова спустился вниз. Чуть позже Диана присоединилась ко мне со своей миской супа. Вдвоём мы сидели и смотрели, как постепенно темнеет небо. В любое время года сумерки – лучшее время дня в Риме. На небе зажглись звёзды. Теперь, когда темнота скрыла обугленное дерево и почерневшие камни, и пожар почти утих, мелькание крошечных огоньков внизу было бы даже уютным, если бы не дым от сгоревшей базилики Порция и сенатских архивов.

Доев суп, Диана отставила миску и поплотнее запахнула наброшенное на плечи одеяло.

- Папа, а как погиб Клодий?

- Думаю, умер от ран. Ты ведь не хочешь, чтобы я опять рассказывал, в каком виде его привезли?

- Нет, я не об этом. Как это вообще случилось?

- Не знаю. И думаю, никто не знает – кроме убийц, конечно. Вчера ночью никто не мог мне толком ничего сказать. Клавдия говорит, что была вроде как стычка на Аппиевой дороге поблизости от Бовилл – там, где у Клодия вилла. Клодий и его люди и не поладили с Милоном и его людьми, и Клодию не повезло.

- Но почему они стали биться?

- Клодий и Милон были давние враги.

- Почему?

- Почему вообще становятся врагами? Враждуют обычно, если не могут чего-то поделить.

- Женщину?

- Иногда. А иногда мальчика. А иногда отцовскую любовь. Или наследство. Или участок земли. В нашем случае два человека не поделили власть.

- А они не могли договориться, кто кем будет командовать?

- Видимо, нет. Власть, Диана – это такая вещь, которую очень трудно поделить. И бывает, что двоим, рвущимся к власти, тесно на земле. Чтобы один продолжал жить, другому приходится умереть. Это то, что мы, римляне, называем политикой. – Я улыбнулся, но улыбка вышла совсем не весёлая.

- Ты ведь терпеть не можешь политику, да, папа?

- Хотел бы я так думать.

- Но мне казалось…

- Я похож на человека, который кричит, что терпеть не может театра, и при этом не пропускает ни единой пьесы. Он уверяет, что ходит в театр лишь за компанию, но знает назубок всего Теренция.[4]

- Значит, в душе ты любишь политику.

- Нет, не люблю. Но политика - она как воздух, которым мы дышим; а мне совсем не хочется перестать дышать. Можешь назвать это иначе: политика – болезнь римлян, и я подвержен ей не меньше других.

- Как это?

- Бывают народы со своими, особенными болезнями. Помнишь, Метон рассказывал о галльском племени, где все рождаются глухими на одно ухо? А мама говорит, что где-то на Ниле есть деревня, где у людей появляется сыпь, как только рядом оказывается кошка. Я сам как-то читал, что в Испании люди страдают от болезни зубов, и единственное исцеление от этой болезни – пить собственную мочу.

- Папа! – скривилась Диана.

- Недуги бывают не только телесные. Афиняне привержены к искусству; без него они делаются раздражительными и страдают несварением желудка. Александрийцы живут ради торговли - они продали бы дыхание девственницы, если бы сумели закупорить его в сосуд. Про парфян говорят, что они помешаны на чистокровных скакунах, и род идёт войной на род, чтобы отбить племенного жеребца. А недуг римлян – политика, и рано или поздно им заражается каждый. В наше время он не минует даже женщин. Болезнь эта подкрадывается исподволь, и лекарства от неё нет. Разные люди болеют по-разному: некоторые переносят её тяжело, некоторые совершенно не замечают. Одного она калечит на всю жизнь, другого убивает, а третий наоборот, делается здоровее и сильнее.

- Так это хорошо или плохо?

- Это наша жизнь, Диана. Жизнь Рима. А хорошо это для Рима или плохо, полезно или вредно – я не знаю. Политика помогла нам покорить мир. Но последнее время я начинаю задумываться: а не она ли нас погубит? – Я снова взглянул на Форум, но уже не как Юпитер с горы Ида, а как Плутон на царство мёртвых.

Диана откинулась назад и легла на черепицу, глядя в небо. Голова её покоилась на густых чёрных, как вороново крыло, волосах, как на подушке. В тёмных глазах отражались огоньки звёзд.

- Мне нравится, когда ты разговариваешь со мной так, папа.

- Как «так»?

- Как с Метоном, пока он не ушёл на войну. – Она повернулась на бок и, опершись на локоть, взглянула мне в лицо. – Думаешь, будет что-то ужасное?

- Думаю, люди Клодия и его близкие считают, что самое ужасное уже произошло.