– За что меня, несчастную, колотишь ты? – взвыл второй актёр. Его гримасничающую женскую маску венчал ужасающе растрепанный парик, одеяние болталось клочьями у шишковатых коленей.

– Чтоб и на деле ты была несчастна, дрянь,

Дрянную жизнь вела б, тебя достойную.

Панург и его сотоварищ продолжали носиться по подмосткам к возрастающему восторгу публики. Экон прямо-таки подпрыгивал на скамье, хлопая в ладоши. Однако веселье не затронуло ростовщика с телохранителем – они так и сидели, сложив руки на груди, равнодушные к происходящему.

Стафила[7]: Сейчас меня за что ты выгнал из дому?

Эвклион: Тебе, что ль, колотовке, отдавать отчёт?

Ступай от двери! Прочь отсюда! Гляньте, как

Ступает! А ты знаешь, до чего дойдёт?

Возьму сейчас верёвку или палку я

И ею удлиню твой черепаший шаг!

Стафила: На виселицу лучше б дали боги мне

Попасть, чем так вот у тебя на службе быть.

Эвклион: Вишь, про себя бормочет что-то, подлая!

Постой ты, тварь! Глаза, ей-богу, выдеру!

В конце концов рабыня исчезла, и скряга отправился в дом пересчитывать деньги. Их место на подмостках заняли сосед Мегадор и его сестра Евномия. По голосу мне показалось, что её играет тот самый актер, что и дряхлую рабыню – видимо, в труппе именно он специализировался на женских ролях. Мой друг Статилий вполне прилично играл Мегадора, но явно не дотягивал до класса Росция и даже своего соперника Панурга: его комические ужимки вызвали несколько вежливых смешков, но отнюдь не шквал хохота.

Эвномия: Тебя позвала я сюда по секрету -

О деле семейном твоем перемолвить.

Мегадор: Лучшая из женщин, дай мне руку.

Эвномия: Кто? Где лучшая?

Мегадор: Ты.

Эвномия: Я?

Мегадор: Нет – так нет.

Эвномия: Но правду говорить же следует.

Не найдешь нигде ты лучшей, хуже, брат, одна другой.

Мегадор: Я с тобой согласен в этом, возражать не думаю.

Эвномия: Выслушай меня, прошу я.

Мегадор: Слушаю. К твоим услугам.

Эвномия: Я тебе пришла совет дать,

Для тебя же дело важно.

Мегадор: На тебя оно похоже.

Эвномия: Хорошо, чтоб так случилось.

Мегадор: В чём же дело, сестра?

Эвномия: Хочу, чтобы взял ты жену.

Мегадор: Ой, убила!

Даже этот обмен репликами, обычно столь любимый публикой, выдавил лишь вялые смешки. Моё внимание приковал к себе костюм Статилия из дорогой голубой шерсти, расшитой жёлтым, и маска с комически вздёрнутыми бровями, а это, увы, плохой знак, когда костюм актёра привлекает больше внимания, чем его игра. Бедняге Статилию удалось подыскать место в самой известной в Риме труппе, но он в ней отнюдь не блистал. Ничего удивительного, что Росций так его третирует!

Даже Экон заёрзал на скамье. Рядом с ним ростовщик Флавий склонился к белобрысому телохранителю, чтобы прошептать ему что-то на ухо – видимо, отпуская нелицеприятные комментарии по поводу талантов актёра, который ему задолжал.

Наконец сестра удалилась, и на подмостки вернулся скряга, чтобы вступить в разговор с соседом. Видя Статилия бок о бок с соперником, невозможно было не поразиться разделяющей их бездне. Эвклион-Панург полностью захватил внимание публики, и не только потому, что его реплики были выигрышнее.

Мегадор: Слушай-ка, прими моё ты это предложение,

За меня её просватай.

Эвклион: Но ведь нет приданого!

Мегадор: Пусть! Будь добрый нрав, довольно этого приданого.

Эвклион: Я к тому, чтоб ты не думал, что я клад нашёл какой.

Мегадор: Знаю, не учи. Согласен?

Эвклион: Пусть. Юпитер! Смерть моя!

Мегадор: Что с тобою?

Эвклион: Что? Как будто лязг железа, вот сейчас.

Мегадор: У себя велел копать я сад. Однако где же он?

Про себя я стонал от досады за своего друга Статилия; но, хоть его игра была весьма невыразительна, он безупречно следовал указаниям владельца труппы. Росций славился не только обряжанием старых комедий в яркие одеяния и маски, но и сложной хореографией своих постановок: Статилий и Панург ни секунды не оставались в неподвижности, чем грешили актеры трупп рангом пониже – они кружили по подмосткам в безостановочном комическом танце, подобно жёлто-голубому вихрю.

Потянув меня за рукав, Экон повёл плечом в сторону сидящего рядом с ним. Флавий вновь что-то шептал на ухо телохранителю, и, судя по сдвинутым бровям белобрысого громилы, тот был изрядно озадачен. Выслушав хозяина, здоровяк поднялся и затопал к проходу. Экон шустро убрал ноги под скамью, я же оказался не столь расторопным, так что этот увалень отдавил мне ногу. Я невольно взвыл, и соседи последовали моему примеру, решив, что я выражаю недовольство актёрами. Стоит ли упоминать, что этот чурбан и не подумал извиниться.

Экон вновь дёрнул меня за рукав.

– Да пусть его, – бросил я. – Грубиянов бояться – в театр не ходить.

Он лишь закатил глаза и раздражённо скрестил руки. Я знал, что означает этот жест: если бы только я мог говорить!

На подмостках соседи уже столковались о женитьбе Мегадора на дочери Эвклиона, и оба исчезли за скеной под визг свирелей и звяканье цимбал – на этом и завершился первый акт.

Музыканты затянули новый мотив. Мгновение спустя из-за скены появились два новых актёра – ссорящиеся повара, на которых была возложена подготовка свадебного пира. Римская публика обожает шутки про еду и обжорство – чем грубее, тем лучше. Пока я стонал от ужасающих каламбуров, Экон смеялся как ни в чём не бывало, издавая хриплые лающие звуки.

В самый разгар веселья моя кровь заледенела: за смехом я различил отчаянный вопль.

Это был не женский крик, а мужской; так кричат не от страха, а от боли.

Я воззрился на Экона, который уставился на меня: он тоже это разобрал. Похоже, кроме нас двоих никто ничего не заметил, но актеры на подмостках явно услышали: комкая свои реплики, они принялись поглядывать на дверь в скене, наступая друг другу на ноги. Зрителей их неуклюжесть лишь рассмешила ещё пуще.

Наконец ссора поваров подошла к концу, и они исчезли за задником.

Подмостки опустели. Пауза явно затягивалась. Из-за скены раздавались непривычные, непонятные звуки – сдавленные возгласы, растерянное бормотание, затем – новый крик. Публика принялась перешептываться и ёрзать на сидениях.

Наконец левая дверь распахнулась, и на подмостки выступил актёр в маске скряги Эвклиона – в по-прежнему желтом, но явно другом плаще. Вскинув руки, он выкрикнул:

– Несчастье!

По моей спине поползли мурашки.

– Несчастье! – повторил он.

– Сегодня к свадьбе дочери отправился

На рынок: рыбы спрашиваю – дорого.

Баранина, говядина, телятина,

Тунец, свинина, – что ни взять, всё дорого…

Персонаж явно был Эвклионом, но вот играл его уже не Панург – из-под маски вещал сам Росций. Похоже, прочие зрители не обратили на это внимания, или, по крайней мере, не возражали против подобной подмены – они тут же как ни в чем не бывало принялись хохотать над бедолагой Эвклионом, одурманенным собственной жадностью.

Росций разыгрывал роль превосходно, с тем самым безупречным чувством такта, которое приходит после многократного повторения, но мне показалось, что я различаю в его голосе странное подрагивание. Когда он повернулся так, что можно было поймать его взгляд из-под маски, я не различил знаменитого прищура – глаза были тревожно распахнуты. То ли Росций и впрямь был чем-то не на шутку напуган, то ли так хорошо вошел в роль Эвклиона, терзавшегося, как бы его драгоценный клад не обнаружила ватага поваров.

– Но это что? Открыта в нашем доме дверь,

И шум внутри. Беда моя! Не грабят ли?

О, нет, горшок побольше ищут для курятины!

Ей-ей, горшок мой ищут! Тащат золото!

Он бросился за скену, едва не запутавшись в собственном жёлтом плаще. Его сопровождал грохот бьющейся посуды.

Центральная дверь вновь сдвинулась, и оттуда выскочил один из поваров, завывая в панике:

– На помощь! На помощь!

Это был Статилий! Застыв, я хотел было вскочить с места, но оказалось, что и это была лишь часть постановки.