Из задумчивости меня вывела рука, дёргавшая полу моей туники.

-Да, Экон? Что случилось?

Экон, на своём ложе рядом с моим, сжал кулаки и развёл их вверх и вниз, будто разворачивая свиток.

-Ах, да, наши занятия. Ведь сегодня у нас не было времени для них. Но у меня устали глаза, Экон, да, наверное, и у тебя тоже. И голова у меня сейчас забита другим…

Он уставил на меня огорчённый взгляд, пока я не смягчился.

-Ну хорошо. Принеси-ка поближе вон ту лампу. Что ты хотел бы сегодня почитать?

Мальчик, ткнув себя в грудь, покачал головой, а затем указал на меня. После этого он приставил ладони позади ушей и закрыл глаза. Он предпочитал (как и я, только втайне), когда я читал, а он мог просто слушать. Тем летом, днём и ночью, мы часто вдвоём проводили в саду долгие часы. Я читал историю Ганнибала в изложении Пизона, а Экон сидел у меня в ногах и пытался увидеть слонов в очертаниях облаков. Я читал рассказ о сабинянках – а он, лёжа на спине, вглядывался в луну. А в последнее время я читал ему старый, потрёпанный свиток Платона, подаренный Цицероном. Экон понимал греческую речь, хотя читать на этом языке не умел. Он внимательно прислушивался к диалогам философов, но время от времени в его больших карих глазах мелькало сожаление, что сам он никогда не сможет участвовать в таких беседах.

-Тогда давай я почитаю тебе Платона. Говорят, философия после еды способствует пищеварению.

Экон кивнул и побежал за свитком. Через мгновение он выскользнул из стоявшего в перистиле мрака с книгой в руках. И вдруг мальчик застыл, как вкопанный, со странным выражением на лице.

-Экон, что с тобой?

Уж не заболел ли он, подумал я. Впрочем, рыбные клёцки и репа с тмином в исполнении Бетесды были пусть и не слишком впечатляющи, но вряд ли ими можно было отравиться. Он глядел в пространство прямо перед собой, и, казалось, не слышал меня.

-Тебе дурно?

Экон стоял неподвижно, его лицо выражало то ли страх, то ли озарение. Вдруг он подбежал ко мне, развернул свиток у меня перед лицом и принялся яростно тыкать пальцем в строчки.

-Вот уж не думал, что у тебя такая безумная страсть к учёбе, - засмеялся я. Но мальчик не шутил – напротив, его вид был предельно серьёзен. –Погоди, Экон, но ведь это тот же платоновский текст, который я читал тебе всё лето. Из-за чего ты так разволновался?

Он отступил назад и сделал вид, что вонзает себе в сердце нож. Это могло означать только убитого актёра.

-Панург – и Платон? Какая между ними связь?

Экон в отчаянии ударил себя по губам: о, если бы я мог говорить! Затем он убежал в дом – и тут же вернулся, неся два предмета. Он положил их на мои колени.

-Осторожнее, Экон! Эта зелёная вазочка – из александрийского стекла, она стоит безумных денег. А зачем ты принёс красную черепицу? Она, наверное, упала с крыши…

Мальчик с решительным видом указал на каждый из предметов. Но всё равно я не мог понять, что он имеет в виду.

Экон сбегал за вощёной табличкой и стилом. На табличке он нацарапал слова: «красный», «зелёный».

-Да, Экон, я вижу, что ваза зелёная, а черепица красная. И кровь красная…- он покачал головой и показал на свои глаза. –Да, у Панурга были зелёные глаза, - я вспомнил, как они смотрели в осеннее небо, не видя его.

Экон топнул ногой и снова покачал головой: я был на ложном пути. Он опять взял вазочку и черепицу, и принялся перекладывать их из руки в руку.

-Прекрати, Экон! Я же сказал – эта ваза бесценна!

Он положил их на стол и взялся за табличку. Слова «красный» и «зелёный» он стёр, и вместо них написал «голубой». Казалось, он хотел добавить ещё какое-то слово, но не знал, как оно пишется.

-По-моему, у тебя лихорадка. Тут же вообще нет никакого смысла!

Он взял с моих колен свиток и развернул его. Бесполезно – даже будь книга написана по-латыни, Экон лишь с огромным трудом смог бы разобрать слова и найти среди них нужное. Но пергамент был покрыт совершенно непонятными для него греческими письменами.

Экон отбросил свиток и вновь попытался объясниться с помощью пантомимы. Но он был для этого чересчур волнован, его движения стали сумбурными, и я никак не мог понять их смысла. Я пожал плечами, раздражённо покачал головой – и Экон внезапно расплакался. Он опять схватил свиток и показал на свои глаза. Может быть, мальчик хотел, чтобы я прочёл написанное вслух – или просто говорил о своих слезах? Я, закусив губу, поднял руки – помочь ему я ничем не мог.

Он бросил свиток мне на колени, и, рыдая, выбежал из комнаты. Его горло издавало что-то вроде хрипа – он даже плакать не мог, как прочие дети. При этом звуке у меня защемило сердце. Конечно, от меня требовалось много терпения – но что делать, если я так и не смог понять его? Из кухни появилась Бетесда и осуждающе поглядела на меня, но тут же двинулась на звук плача, в маленькую спальню Экона.

Я разглядывал свиток. Пергамент был испещрён множеством слов. Какое же из них так взволновало Экона, и как оно могло быть связано с убитым Панургом? Красный, зелёный, голубой – да, я припоминал этот отрывок, где Платон рассуждал о природе света и цвета. Впрочем, я так и не смог его толком понять. Там что-то говорилось о линиях, идущих от глаз до предмета… или от предмета до глаз? Я не помнил. Интересно, о чём этот отрывок мог напомнить Экону, и какой во всём этом смысл?

Я проглядывал свиток в поисках нужного места, но не смог его найти. Мои глаза устали, язычок пламени в лампе затрепетал. Все греческие буквы уже казались мне похожими одна на другую. В другой ситуации Бетесда отправила бы меня спать, но сейчас она была занята, утешая Экона. Я так и заснул на обеденном ложе. Засыпая, я думал о запятнанном

кровью жёлтом одеянии, и мёртвых зелёных глазах, глядящих в пустое синее небо.

На следующий день Экону нездоровилось, а может, он просто притворялся. Бетесда сказала, что он не может встать с постели. Я, стоя в дверях его спальни, старался говорить с мальчиком как можно мягче. Я напомнил ему, что Римские игры продолжаются: сегодня будет травля зверей в Большом Цирке, а другая труппа сегодня представит ещё одну пьесу. В ответ Экон только повернулся ко мне спиной и натянул покрывало на голову.

-Думаю, его нужно наказать, - прошептал я, пытаясь вообразить, как поступил бы на моём месте нормальный римский отец.

-Думаю, тебе не следует этого делать, - так же шёпотом ответила мне Бетесда. Её вид был таким величественным, что я счёл за благо промолчать.

Впервые за много дней я вышел на утреннюю прогулку без Экона, и остро ощутил, как мне его не хватает. Сейчас Субура казалась мне унылой и заурядной – ведь со мной не было пары десятилетних глаз, жадно вбирающих всё вокруг. Были только мои собственные, тридцатилетние, которые всё это уже видели тысячу раз.

Надо купить Экону подарок, решил я. Впрочем, подарки надо бы купить обоим – нет лучшего способа умиротворить Бетесду, когда она не в духе. Для Экона я выбрал красный кожаный мяч – таким мальчишки играют в «треугольник», подбивая его локтями и коленями. А для Бетесды подошло бы тёмно-синее покрывало с серебряными бабочками (впрочем, если я такого не найду, обычное полотняное тоже сойдёт). На улице, где торговали тканями, я отыскал лавку своего давнего знакомца Рузона.

Я попросил его показать мне тёмно-синее женское покрывало. И вот он демонстрирует волшебную, невесомую как паутина ткань – иссиня-чёрную с серебром. Впрочем, это был не только самый великолепный, но и самый дорогой товар в лавке. Я вздохнул: такая покупка была мне не по средствам, о чём я и сказал Рузону. Тот пожал плечами:

-А я почём знаю? Может быть, ты только что играл в кости и выиграл кучу денег «броском Венеры». Но у меня есть и товары попроще, - и он тут же представил их мне на выбор.

-Нет, - ответил я, не видя ничего подходящего, - я передумал.

-Тогда, может быть, что-то синее, но более светлое? Ярко-голубое, небесного цвета?

-Не думаю, что это…