– Так, а где мы? – не выдержал Гвилим.

– Вот здесь, – авторитетно заявила Марта. Она ткнула пальцем с коротким аккуратным ногтем в маленькие ворота (которых действительно было не видать вокруг) у самого первого круга паутины. И принялась объяснять: – Кристиания строилась кругами. Я живу на самом первом, мой дом тут недалеко, – и, предвосхищая вопросы недовольных, сразу добавила: – Ко мне ночевать нельзя, у меня дед больной дома.

Мария сразу поникла.

– Второй круг очень близко к первому, и на нем тоже еще Апрель.

– А почему ты произносишь Апрель с большой буквы? – поинтересовалась Мария.

– Потому что это больше, чем месяц. Больше, чем сезон.

Марта вздохнула так, что у нее раздулись ноздри – будто она знала, кто конкретно виноват в этом Апреле; у Марии в голове все зашевелилось. Начали вспоминаться старые сказки из детства.

– Что же случилось в Кристиании? – неуверенно спросил Гвилим.

Кухулинн молча почесал голову. Наступила тишина: Марта все еще раздувала ноздри, а он просто не помнил. Вопрос так и остался без ответа.

– Третий круг значительно дальше от второго, и потом, продвигаясь вглубь страны, вы будете замечать изменения. Насколько я знаю, Апрель еще не добрался до центра. Там Кристиания прежняя…

Гвилим вытянул руку между Марией и Кухулинном и провел пальцем по бумаге, скорее потому, что хотел почувствовать, какая она на ощупь:

– И нам надо… сюда.

Его палец остановился в самом центре, где жирная, черная, как глубина морского дна, точка почти прокалывала дремучесть Леса. Все верно, в центре Кристиании был некий Лес, и он рос спиралями, охватывая два последних круга. Конечно, кроме этого Леса в стране были еще леса, но они не были такими дремучими, такими густыми и такими зелеными (Кукольник постарался, чтобы все увидели), такими волшебными. Именно туда он прочертил линию, кружащую по карте, заканчивающуюся в самом сердце чащи.

– Мой брат там?

Вопрос Гвилима снова остался без ответа. Кто же мог знать, куда забрали его брата?

– Пока идем в парк, – Марта наконец нарушила тишину.

Недалеко от ворот, в сторону от бара, где Кухулинн провел последнее спокойное утро, был парк – пока еще вполне цивилизованный, начальнокружный, испещренный дорожками парк с чинно тянущимися к клейкому небу орешниками и ивами.

– Мы что же, будем спать прямо на земле? – поинтересовалась Мария, заранее потирая запястья.

– Что, у тебя все так плохо с костями? – спросил ее Кухулинн, поворачивая гибкую шею.

Она пожала плечами.

– Любой сквозняк – и у меня потом несколько недель все болит, кости будто бы выкручивает.

Марта сочувственно свела брови. Гвилим посмотрел на нее, будто пытаясь представить себе, как ее кости выкручиваются. Стоя перед ними в черных сапогах, черных домашних штанах и черном свитере (впрочем, покрытом белой кошачьей шерстью), Мария казалась просто мешком с беспорядочно набросанными белыми, стучащими друг о друга костями.

– Что же с тобой не так? – немного грубо спросил юноша. Мария будто не оскорбилась.

– Родилась такая.

– Ладно, пошли, – Марта махнула рукой, и они все одновременно двинулись за ней. – Разведем костер, там потеплее станет. Кукольник прав: ветра сейчас нет, и воздух не то чтобы теплый, но и не холодный.

«Хуже некуда», – подумала Мария.

Они с Гвилимом, двое из внешнего мира, крутили головами по сторонам, рассматривая незнакомую местность. Всю дорогу до парка – мощеная тропа с неживой зеленоватой травой по бокам – они провели в молчании, медленно адаптируясь к условиям своего путешествия. «Что ж, – думали гости, один из которых до сих пор нес под мышкой бутылку масла, – вот я и здесь, и приключение застало меня в том виде, в котором я есть сейчас. И я не в силах изменить погодные условия или эту землю, так что буду играть по ее правилам». В конце концов, каким бы ни был Яков, брат отчаянно желал найти его. Даже если по окончании квеста он бы всего лишь имел возможность посмотреть ему в глаза и отругать как следует. Его сердце дергалось как на ниточках, когда он представлял, как Якова кто-то перебрасывает за плечо или связывает его руки, созданные для того, чтобы рисовать, а не быть скрепленными вместе или раздробленными.

У Марии в голове, кажется, вообще не было никаких переживаний, кроме состояния ее костей. Бутылка масла тихонько булькала у нее под мышкой, золотая жидкость волнами качалась, и этот цвет был самым ярким в Кристиании, практически слепящим.

Парк был тихим, немного гулким. Старые фонари не зажигались уже очень давно, потому что днем в них не было надобности, а по ночам сюда никто не ходил. Впрочем, какая разница – днем сюда тоже не ходили. Кто хочет шастать по парку, когда он купается в неуютном серо-блеклом цвете и небо выглядит так, будто вот-вот пойдет осенний дождь? И дорожки с мелкой галькой потеряли свой сочно-серебристый цвет и стали просто серыми. И совы уже ухали апатично, с кислыми минами на мордах. Раньше они мечтали, чтобы люди перестали постоянно приходить сюда и шуметь, пока они спят. А теперь они, не желая переступать через свою гордость, не могли признать, что опустевший их парк стал грустным. Не было в траве цветов, не было белок, шустро бегающих между стволами, и в тьме между дубами не мерещились вьющиеся туманные воронки и чьи-то наблюдающие глаза. Все было хуже: он был пуст. Подумайте об этом. Самое страшное место – то, где пусто. Нет ни монстров, ни героев. Одна неживая зеленая трава.

И путешественники все это чувствовали. Еще не до конца опустились сумерки, а они уже стремились найти уголок поуютнее, потемнее и теплее, инстинктивно ступая с тропы и углубляясь в мелкую чащу, стремясь к толстым, теплым стволам дубов. У некоторых из них – не будем указывать пальцами – на глаза слезы наворачивались от того, в какой упадок пришло это некогда живое, радостное место. Они даже не заметили, как сблизились, пока шагали через кочки и торчащие корни деревьев по упругой, не желающей пригибаться траве. Оступившись, Мария приподняла ногу и с ужасом увидела: трава-то стала пластмассовой. Она присела, укладывая бутылку масла себе на колени, и потрогала травинки. Они были твердыми и прохладными, совершенно искусственными. Она уставилась на медленно отдаляющиеся спины своих спутников, а потом обернулась на оставшуюся позади тропу. И тут ей стало по-настоящему страшно. Она бы предпочла, чтобы за ней из-за деревьев кто-то наблюдал, чтобы кто-то шептал ее имя или дышал в шею, но здесь не было ничего, и она быстро встала и посеменила за остальными.

– Нужен костер, – внезапно решительно заявил Гвилим.

Кухулинн молча кивнул и, чтобы не произносить ничего лишний раз, прямо тут закурил, как бы показывая, что у них есть огонь.

Они набрали упавших веток (настоящих – деревья лучше сопротивляются мору и унынию, чем трава; в конце концов, трава беззащитна, а деревья – могучи) и развели огонь, а затем сели вокруг него, почти прижимаясь друг к другу локтями. Конечно, спать вместе, как котята, грея друг друга, они еще не были готовы, но уже заметно потеплели друг к другу – по мере того как теплели их побледневшие от прогулки лица. Яркий огонь, красно-оранжевый, ревущий и свирепый, оживил все вокруг. Человеческое присутствие принесло некоторое оживление в парк, и совы, томящиеся от одиночества, как только проснулись – прилетели к ним и уселись на ветки деревьев вокруг. Их черные меланитовые глаза поблескивали в свете, пока они жадно наблюдали за четверкой, тихо переговаривающейся вокруг костра. Странно, но никто не был голоден. Мария даже сунула руку себе под свитер, чтобы пощупать свой теплый, мягкий живот и убедиться, что она сама еще не превратилась в неодушевленную пластмассовую фигурку.

– Итак, кто и зачем здесь? Кукольник сказал, что все мы найдем что-то в этом путешествии, – Марта всегда была готова начать разговор. Она не стеснялась людей и не боялась первой открыть рот. Она редко говорила глупости, а даже если и говорила – ее это не очень заботило. Ведь слова, единожды вырываясь изо рта, тут же растворялись в воздухе, да так быстро, что никто не успевал рассмотреть их форму.