Кукольник посмотрел на него сверху вниз.

– А ты где, по-твоему? Кто-то сейчас пишет эту сказку, сидя на белом диване и подогнув под себя одну ногу.

Гвилим помотал головой, пытаясь сосредоточиться. Мысли у него в голове стали шебуршать так громко, что снег под ним принялся таять. Он почувствовал, что к нему подбирается паника на липких лапках, и вот-вот попадет туда же, под куртку, где медленно превращался в воду ледяной снег.

– Не может быть, – пробормотал он, пытаясь подняться, но локти отказались разгибаться, а ноги отнялись.

– А где-нибудь далеко эту сказку уже ставят на сцене, и актеры ссорятся из-за того, какой плащ на меня надеть в первой сцене – голубой или зеленый, – глаза Кукольника сверкнули, – а еще дальше кто-нибудь только думает об этой сказке, сидя в ботаническом саду на скамейке и глядя на кактус. А кто-то где-то уже слушает эту сказку, сидя в кровати и дергая себя за ухо, чтобы не уснуть, потому что, строго говоря, сказка эта запутанная и почти без сюжета! Понятно?

– Нет, – честно ответил Гвилим.

– Я знал, что с тобой будет трудно, но тебе помогут. Не волнуйся, – вдруг его голос стал мягким, и Кукольник, что-то себе надумав, склонился и подал юноше руку, помогая ему встать. Он вдруг стал ласковым, глядя на мальчишку с нежностью, – я тебя не оставлю одного. Я бы так с тобой не поступил.

Гвилим попытался избежать этого проникающего взгляда, который полез туда же, за шиворот, под воротник, и коснулся его шеи. Ему вдруг стало так не по себе, что у него в животе что-то свернулось в петлю. Гвилим неуверенно сглотнул.

– Вы сказали… ладно, предположим… волшебная страна, – он робко взглянул Кукольнику в глаза и снова понурился, – вы сказали, мой брат где-то там? Вы понимаете, что это очень личная тема? У нас в семье большое несчастье.

– Я понимаю, – мягко сказал Кукольник, – поэтому я и пришел на помощь. Ты ведь не найдешь его здесь. Потому что его здесь нет. Ты хочешь вернуть брата?

– Конечно, – пробормотал он.

– Ну так и иди за пером! – рявкнул Кукольник. Он так резко развернулся, что полы его плаща на секунду обмотали Гвилима и скрутили его ноги, а снег полетел в разные стороны как порох. И потом ушел, плывя по набережной с такой легкостью, будто не было всего этого снега, в который люди проваливались почти по пояс.

Гвилим остался стоять, прислонившись к перилам, в мокрой куртке и с кусками льда, медленно сползающими вниз по дергающемуся непроизвольно хребту. Он подумал о словах этого сказочника: из-за Якова у всех будут огромные проблемы. И из всего услышанного и увиденного этому Гвилим удивился меньше всего! Перо в его кармане шевельнулось.

Про то, о чем Кукольник разговаривал с Кухулинном, я не могу сказать, потому что это большой секрет. Могу только открыть, что Кухулинн, как всегда, пунктуальный и дисциплинированный до смерти, был в деревушке у самых ворот еще до того, как Кукольник его позвал. Казалось, что он просто знал, что ему следует там быть, вот и пришел, вполне бесцельно, нашел ближайший бар и сел там, тихонечко напиваясь, как и следует. Стоял Апрель, и на улице было зябко, а внутри бара – душно, полумрачно, и сладко пахло пролитым везде сидром. А Кухулинн вписывался в эту обстановку как нельзя лучше, и там Кукольник его и нашел. Шептались они ровно минуту, а потом волшебнику надо было отправляться в наиболее долгое путешествие – в город, где подают к столу пироги, в которых прячутся вороны.

Если посмотреть на Марию со стороны, то кажется, что она вообще никогда не понимает, что она делает и куда идет. Скажем, кто же выходит за маслом и туалетной бумагой посреди декабря в одном свитере? Да и что это за набор такой? И тем не менее она пошла в магазин в одном свитере и в домашних штанах, на которых еще держалось тепло кошачьего тела, которое только что там лежало. Выходя из дома, Мария была убеждена, что через минуту вернется и позволит ему снова залезть к себе на колени, пока она работает на компьютере. В ее городе ничего не знали о Кристиании и никогда о такой стране не слышали; но Мария подозревала. Краешком сознания она всегда чего-то такого ждала.

Она шагала по заснеженной дороге от магазина до дома с зажатой под мышкой бутылкой подсолнечного масла и с рулоном туалетной бумаги в руке. И комки кошачьей шерсти на ее черном новогоднем свитере напоминали большие нетающие снежинки, запутавшиеся в махровых нитях. Волосы у нее были непричесанные и запутавшиеся – пятерню если сунешь, то уже не вынешь. Сапоги были застегнуты лишь наполовину, потому что идти тут было двести метров в одну сторону и двести – в другую. Словом, эту вылазку она воспринимала как открывание и закрывание балкона. Немного свежего зимнего воздуха попало в легкие, и снег, сидящий на хрупких, тонких ветках вокруг, светлел морозом, и немного белого попало в ее сознание, чтобы подтаять, когда она попадет обратно, в свою коричнево-красную квартиру с синей гостиной. В светлом дневном небе, где-то там, за молочными тучами, висела небольшая белая луна. Мария не могла видеть, но та слегка накренилась, и в этот момент Мария оскользнулась на льду, проглянувшем коварно из-под снега, натертом десятками ног, которые пока еще безопасно проходились по нему. Она удержала равновесие, но выронила бутылку масла, и та покатилась вперед по дороге. Дорога ее (двести метров) лежала через двор, выводящий на дорогу, перед которой стояли два небольших холма-бункера, оставшиеся еще со времен войны, всегдашние зловещие напоминания о тех временах. Тогда в них засовывали провиант и прятались, когда начинался обстрел, а сейчас в маленькие металлические дверцы запихивали мусор, и в конце концов бункеры были настолько им набиты, что там вот-вот завелись бы мусорные еноты и лисы. Марии, которая родилась уже после войны и не знала того мира, охваченного страхом, эти холмики всегда напоминали хоббичьи норы. Было нечто загадочное, что-то в их круглой симметрии, идеальной форме и том, как они слегка возвышались над землей, и она постоянно на них любовалась. Убежища, знамения того, что в любую секунду что-то может пойти не так, для ее бабушек, для самой Марии были больше сказочным атрибутом. Потому эти норы и послужили главным атрибутом того, что случилось в следующие минуты.

Бутылка покатилась, а Мария кинулась за ней, и тут прямо из холма появился человек, голову которого она сначала не увидела на фоне снега. Ведь волосы у него были такие же снежные, а кожа – ирландская, бледная, как молоко. Глаза у него были ярко-светлые, как льдинки или взрывы голубого фейерверка. Обут был человек в серебристые носатые сапоги и очень пушистую леопардовую шубу, вокруг шеи был обмотан красный шарф, а на штанах были темно-синие полоски. Появившись, он растопырил руки, чтобы преградить ей дорогу, но Мария остановилась заблаговременно – ведь не заметить его было очень трудно.

Стекла в ближайших домах даже не повылетали от появления такого чудного гостя в обыкновенном, лишенном магии городе. Деревья так же спокойно стояли вокруг, сосредоточенно удерживая на прогибающихся ветках снег, а где-то на соседней улице яростно заливалась собака. Бутылка масла прокатилась до поребрика, уперлась в него и остановилась. И Мария тоже стояла, вся в кошачьей шерсти и с растрепанными волосами, и сложно было сказать, кто из них двоих выглядел более сумасшедшим.

– Ага! – сказал Кукольник. Нам, конечно, понятно, что это был он, а вот Мария долго соображала, как бы его обозвать. Он появился как черт из табакерки, и девушка была убеждена, что он должен был в нее чем-нибудь кинуть, или опрокинуть с ног на голову, или украсть у нее туалетную бумагу, но он просто воскликнул «Ага!» и замолчал.

– Надо же, – наконец сказала она.

– И не говори. Ты в этом пойдешь?

– Надо же, – тихонько повторила Мария, хлопая себя по бокам. – Всегда знала, что такое придется именно на тот день, когда я выскочу из дома в самой уродливой своей одежде, буквально на три минуты. Но я полагала, это будет поход на помойку с мусором.