И счастье, если изб не пожгут да баб не разложат в пылу битвы! Или того хуже: проиграет княжич, явившийся лишь с малой дружиной и не оправившийся от ран. И тогда уже Тяпенским отвечать и перед отцом его, Посадником Туром, и перед вождём шляхов. А тех, кто гостя позволил обидеть, не щадят ни свои, ни чужие…

Выходит, дорого дают за Крапивину жизнь…

Девица медленно подошла к Власу. Голос её охрип, чужим зазвучал.

– Помилуй, княжич. По доброй воле твоею стану, но не чини расправы. Возьми Тяпенки под княжеское крыло миром…

Глаза у Власа были, что омуты. И тлело в них что-то, о чём Крапива и помыслить не решалась.

– Матка Свея предлагала мне свою дочь в молодшие, но я не взял. А тебя возьму. И род твой получит ту плату, каковую ты сама выберешь. Назовёшься моей, девица Крапива?

Он протянул к ней руку, но не коснулся, лишь обдало жаром щёку. Крапива открыла рот ответить, но горло будто удавкой затянули.

И в этот самый миг дверь распахнулась. На пороге стоял шлях по имени Шатай, и от взора его не укрылся ни сам срединный княжич, ни рука его, покрытая ожогами, словно от крапивы.

Свея кинулась к молодому шляху и сбила с ног. За нею следом, на ходу вынимая меч, метнулся Несмеяныч. Но прежде, чем Матка ударила Шатая по лицу, тот успел свистнуть. То был особый свист, ни на что не похожий. И тяпенская Матка много бы дала, чтобы боле он никогда не разнёсся по этим краям. То был боевой клич.

Кровь брызнула на порог Старшего дома, ледышкой посреди жаркого лета сверкнула сталь. Усатому Дубраве что чья-то жизнь? Походя полоснёт клинком – и дальше в бой. Лишь для Крапивы тот, кого придавливала коленом к земле Свея, не был безымянным шляхом. Не думала глупая девка, что делать, поддалась чему-то животному внутри. Она повисла у княжича на шее. Кто сторонний рассудил бы так: напугалась, о защите взмолилась. Но травознайка не о себе пеклась. Кожей к коже, ладонями к горлу – и вспыхнуло древнее колдовство, опаляя и без того покрытое шрамами тело Власа. Тот быстро отпихнул Крапиву – научен уже. Однако ж помогло: замер, оторопев, дядька Несмеяныч, ослабила хватку Свея, а шлях харкнул ей в лицо кровью, натёкшей из разбитого носа.

Шатай двигался подобно зверю, по-кошачьи был гибок его хребет. Он изогнулся, вдарил локтем, ужом скользнул за дверь – и поминай как звали. Свея бешеной псицей глянула на Крапиву. Никогда прежде Матка так на неё не зыркала! А уж Дубрава и вовсе готов был прирезать.

Крапива закрыла себе рот ладонями, с ужасом поняв, что сотворила. Не жить бы ей боле, да вступился княжич:

– Девку не трогать, – велел он.

Велел, а сам повернулся, вынул острый нож, каковой всегда носил при поясе, и кольнул остриём щёку девицы.

– Чтоб с места не двигалась. Перебью шляхов – и договорим.

И с тем выскочил во двор, где уже собрались молодцы из дружины.

Редко кто умел подарить улыбку Хозяйке Тени. Дорого стоит потешить чёрную богиню! Но та ночь стала для неё весёлым танцем.

Закричали бабы, зазвенело железо, алыми каплями разлетелись угли разорённого костра. Ещё свежи были запахи яств да хмельного мёда, но уже прибавились к ним иные – те, почуяв которые, кони грызут удила, а собаки заливаются лаем.

Заливалась и Крапива, забившись в дальний угол Старшего дома, аккурат под образами богов. Заливалась и молила, чтоб не покинули крошечную деревеньку на границе Срединных земель и степи, чтоб оберегли. И пусть возьмут за то жизнь неразумной девки, пусть любые тяготы на неё обрушат, лишь бы младшие братья, мать с отцом, Ласса, Свея – все, кто дорог Крапиве, не расплачивались за ошибку.

– Великая Мать! Рожаница, – лепетала травознайка, – разорви пелену Тьмы, прогони Лихо!

Но Лихо уже вовсю скакало по деревне, а Хозяйка Тень пела свою песню. Завизжал кто-то, и дверь избы распахнулась, ударившись о стену, повисла, перекошенная. Один из парней княжича, тот, что смеялся всех громче, когда Крапиву валяли в поле, за косу втащил девку. За порогом ураганом бушевала битва, но дружинник на подмогу своим не спешил. Куда приятнее ему было усесться верхом на пленницу и разорвать на ней рубаху, открывая нетронутую никем прежде грудь. Девица брыкалась и царапалась, но, стоило приложить её кулаком в лицо, затихла, позволила задрать себе юбку и… и…

Как хватило у Крапивы смелости, она бы ни в жизнь не сказала. Но тогда, наблюдая из укрытия за чужими мучениями, она будто бы сама оказалась на месте жертвы. Это на её теле, Крапивы, оставляли синяки жадные пальцы. Вот только, если травознайку боги наделили не то благословением, не то проклятием, то этой бедняжке защититься было нечем.

Лекарка выхватила из очага котелок, уже не раскалённый докрасна, но полный горячего зелья. Размахнулась…

– На тебе!

Молодец заорал и откатился в сторону, а Крапива добавила опустевшим котелком ему промеж глаз. Потом только разглядела, кого спасла. На полу, свернувшись калачиком, лежала Ласса. Немудрено было не узнать её: мало что по темноте, так ещё и зарёванную, избитую, грязную… От нарядного сарафана остались клочки, а волосы свалялись вороньим гнездом. Крапива опустилась перед подругой на колени. Обнять бы, утешить… Но смогла лишь похлопать по спине, где та оставалась прикрыта ошмётками рубахи.

– Не тронул? Не успел?

Ласса замотала головой, не в силах вымолвить ни слова.

Ох и грянула беда! Такой и ворот открывать не надобно, снесёт весь частокол и дозволения не спросит! А всё почему? А потому что глупая девка не заметила, что следит за нею шлях; потому что княжичу воспротивилась; потому что в поле за травами отправилась в неурочный час… Одной лишь молитвой такого не исправить.

Крапива взялась за ноги бездыханного парня поверх сапог.

– Помоги, Ласса!

Подруга всё ревела, но послушалась. Вместе они выволокли ношу из избы, а после Крапива преградила Лассе дорогу.

– Закройся и подопри чем-нито дверь, – велела она.

– А ты как же?

– А я уже насиделась.

***

Бой кипел там, где совсем недавно горели костры. «Заходи, добрый гость», – с вечера трещало их пламя. – «Здесь ждёт тебя пища и приют, здесь никто не посмеет чинить зло». И вот раскиданные по земле уголья гасли под сапогами. Шляховские кони ржали и рвали привязь, удерживающую их у ворот, тяпенские мужики, похватав рогатины да серпы, высыпали на улицу, да так и замерли: кому помогать, от кого обороняться? Срединников сами же зазвали, просились под крыло; а шляхи зло привычное – забрали бы дань и ушли. За кого не встанешь, всяко от второго горя хлебнёшь. Вот и защищали они жён с дочерьми, а сами робели подобно девкам.

Малая дружина что? На пиру песни попеть, гоголем вышагнуть по широкой городской дороге, хвалясь новым кафтаном, погоготать над шутками да самим кого уколоть острыми языками. Словом, всё больше в тереме со хмельным воюют. А ежели встанет супротив эдакого воина боец, в седле рождённый, лошадью взращенный…

Княжичу с его витязями такие и достались. Не юнцы горячие да несмышлёные, а мужи, вместо пиров сидевшие на сухом ветру и питавшиеся солёным мясом. Те, кто жизнью не дорожил: своей ли, чужой…

Не зря упреждала Матка Свея срединников, не зря советовала не показываться! И Дубрава Несмеяныч тоже в который раз спорил с племянником, да никто не пересилил молодецкую горячность. Вот княжич теперь и расплачивался с богами: не оскорбляй тех, кто с миром явился, не устраивай гостю засады!

У княжича ворогов всяко было меньше, чем у степняков. Он-то своим велел только шляхов бить, а те рубили без разбора: воинов, деревенских… Не трогали только баб. Однако не то дружина оказалась не так верна Власу, не то удаль в княжеском тереме позабыла, не то попросту озорничать в опустевших избах да девкам подолы задирать было веселее, чем лить руду. Разбежались, дурни, добро делить. Всякий надеялся, что без него управятся. Потому степняки хозяйничали, как было у них принято: огнём да железом. И помаленьку брали верх.