Но княжич не слушал. Он катался, подминал под себя пшеницу. И не разобрать: не то горит, не то заживо варится…

Дружники с седым дядькой спешили на крик, ещё не ведая, что опоздали: ожог растечётся по всему телу и будет мучать молодца ещё несколько дней, покуда свежие шрамы не покроются уродливой коркой. И не станет больше красавца княжича, на которого тайком али напрямую заглядывались девки. Будет только изуродованный дурак, польстившийся на кусок, что не по зубам ни одному мужу.

Жила девка особняком, на краю деревни. И все в Тяпенках знали, что трогать её не след. Потому что звалась девка Крапивой.

***

Не заложи нелюдимый батька избу на самом краю деревни, Крапива со стыда бы сгорела, пока добиралась домой. Рубаху княжич изодрал в клочья и, правду молвить, девка ничуть не жалела о монете, которой отплатила молодцу. Но, узнай кто о случившемся, её, Крапиву, первой бы и наказали. Матка Свея разве что не на цыпочках перед гостем ходила, пир устроила. А какой пир, когда пшеницу жать пора? Не ровен час, урожай погорит на такой жаре!

Вот и хоронилась девица от всякого встречного. Благо, было их немного: праздник удался на славу, и мало кто не воспользовался дозволением Свеи повеселиться на нём. Оттого те, кто ночью плясал бойче, поутру подняться не смогли. А княжич, поглядите-ка, коня седлал да отправился восвояси с самым рассветом! Чтоб ему!

Порожней идти было непривычно. Корзина, едва отяжелевшая от сочных корней огнецвета, так и осталась в поле. Но ноги унести от Власа было куда как важнее. Вернуться бы подобрать, покуда кто другой не отыскал… Всем же ведомо: только травознайка и собирает сорную траву, что прячется в пшенице. А найдут – станут спрашивать, почему бросила да что случилось.

Крапива едва успела порадоваться, что добралась незамеченной, когда её окликнули звонким голосом.

– Крапива! Эй, что прячешься?! Крапива! – Подруга бросилась к ней прямо через смородину, с треском ломая кусты. – Ох, где это ты так?!

Ласса сызмальства была не то до одури честной, не то такой же глупой. Вот и нынче девка заголосила так, что проще было сразу все Тяпенки созвать полюбоваться. Крапива приложила палец к губам, тихо, дескать.

– Что? – во весь голос удивилась подруга. – Где одёжу попортила, спрашиваю! Али обидел кто?! Али… с молодцем миловалась?

Нет уж. Эту, пока не расскажешь, не угомонишь. Травознайка потянула Лассу за рукав и с нею вместе схоронилась в пышных зарослях. Осмотрела с ног до головы и велела:

– Платок дай – срам прикрыть.

Подруга не пожадничала. Тут уж вся в мать: Свея тоже наперво о деревне заботилась, опосля уже о себе. И никто не мог попрекнуть, что Матка нажила своё добро обманом.

– Случилось-то что?

Крапива завернулась в платок заместо рубахи. Издали вроде ничего…

– Пошла за травами, да попался сорняк приставучий, – процедила она сквозь зубы.

– Это что же за сорняк такой, что всю одёжу тебе попортил?

Ласса подняла с земли лоскуток, прежде бывший вышитым рукавом, и подала подруге. Подала осторожно, чтоб не коснуться пальцев. В Тяпенках-то Крапивин недуг ни для кого не секрет. Крапива вздохнула и села. Обняла колени и с трудом подавила всхлип.

– Только никому!

– Никому! – пообещала Ласса.

– Даже мамке! Мамке – особенно!

Маткина дочь закусила русую косу от волнения.

– А ежели спросит?

Крапива равнодушно пожала плечами.

– Тогда не расскажу.

Только многолетняя привычка удержала Лассу и не позволила вцепиться подруге в плечо.

– Никому! – побожилась она и положила на язык щепоть земли в доказательство.

– Княжич ваш… Я в поле была, он мимо ехал с дружиной. Ну и… загорелось ему…

Ласса ахнула.

– И он тебя?!..

Улыбалась Крапива неумело, и улыбка её обыкновенно больше пугала. Так случилось и в этот раз.

– Куда ему.

Ласса побледнела.

– Ты – его?!

– Сам виноват.

– Крапивушка, милая, да ты что?! Как так-то?! – Ласса вскочила, и пришлось дёрнуть её понёву вниз, чтоб девка не помчалась к мамке немедля.

– Ты побожилась! – напомнила Крапива.

– Матушка всё одно прознает! Как так-то… Мы же его… и мёдом, и пирогом мясным…

– И тобой, – напомнила Крапива.

Ей всеобщее желание Тяпенских угодить княжичу было что кость в горле. Накормить, напоить, девку под него подложить… Да не какую-нибудь, а вот эту вот дурёху, что супротив мамкиного слова нипочём не пойдёт. Ишь, королевич нашёлся! Оттого травознайка на пир не явилась, хоть и звали. Она шляхов, что каждую осень приезжали за данью, тоже не любила. Но те хотя бы девок против воли не трогали – не по ихним правилам такое. А Срединники, как приезжали, после себя оставляли девиц с красными от слёз глазами. И все ведь опосля к Крапиве на поклон шли – просить вар, чтобы не случилось чего.

– Так то княжич! – удивилась подруга. – Как его не угостить?

– Вот я и угостила.

Ласса от досады изжевала всю косу: вроде и матушке надобно доложить, и подруге обещала. Красивая девка. Добрая. С малых лет такая была. Иные дети к Крапиве и близко не подходили, Ласса одна не боялась с хворобной дружбу водить. Потому Крапива и печалилась, видя, как Матка Свея пристраивает любимицу повыгоднее. Не спросив, чего дочь хочет, не узнав, кто сердце тревожит. Да Ласса и сама не решилась бы матери перечить. О сердечных делах только подруге поведать можно, да и то вполголоса. Куда ей Крапивину беду понять!

– Пойду я. – Травознайка потуже завязала платок, чтоб не свалился. – Пока не увидел ещё кто. Донесут же. Ты чего приходила-то?

Ласса растерянно хлопнула ресницами раз-другой, не сразу вспомнив.

– На вот. – Достала из кармана передника завёрнутый в тряпицу кусок пирога. Таковые в Тяпенках на большие праздники пекли. Собирались всем миром, приносили с каждого двора кто что, топили в Старшем Доме общинный очаг. Пирог получался огромный, не всякий в одиночку унесёт, да жирный. Крапивина матушка ради него самого большого гуся зарезала. Всем доставалось по куску и по тому, румян тот кусок али подгорел, судили о судьбе. Своей судьбы Крапива не знала, ибо куска ей не досталось. Вернее, так Крапива мыслила. Ласса же протянула угощение и добавила: – Тебя вчера не было, а я сберегла вот… Кособокий только остался, но зато погляди, какой румяный!

Редко когда Крапива от души бранила свою хворобу. Иной раз она и вовсе служила защитой, а не проклятием. Как сегодня поутру. Но, принимая от подруги дар, травознайка мыслила лишь о том, как хочется обнять Лассу крепко-крепко.

– Свежего ветра в твои окна, – тихо сказала она.

– Свежего ветра, – отозвалась Ласса.

***

Дома всё осталось как положено. Молодшие братишки-лакомки ещё спали, свесив босые ноги с полатей. Мать, поднявшаяся лишь немного позже Крапивы, не будила их – любимцы. Эти родились, богам на радость, здоровенькие. Тень одну лишь старшую дочь в темя поцеловала, одарив вместе с проклятием умением слышать травы. Крапива и сама любила братьев, жалея лишь о том, что не довелось ни одного из них покачать на руках. У одного из близнецов так и осталось на плече пятно: молодая да глупая, Крапива стукнула ревущего в колыбельке Мала. С тех пор ни к нему, ни к Удалу родичи ей близко подходить не дозволяли.

Крапива едва успела нырнуть в избу да спрятаться за занавесью в женской половине, когда вошла мать. По обыкновению суетливая и непоседливая, она уже успела запачкать руки землёй – работала в огороде.

– Крапива, ты?

– Я!

Девка как могла быстро распахнула сундук в поисках сменной рубахи, да не успела. Матушка уже отдёрнула занавеску да так и замерла с разинутым ртом.

– Ты что сделала?

Тут Лассиным платком не спасёшься. Зоркая Дола и запачканную понёву разглядела, и порванную рубаху. Крапива сделалась красной, что варёный рак. А тут ещё и любопытные братья встрепенулись на шум и выглянули проверить, не их ли ругают.