Мы были в каюте, каюта была освещена только красным смоляным факелом, воткнутым в гнездо на последнем плоту.

Потом свет стал двигаться, наши черные тени в каюте переместились. Выглянув, мы увидели, что на краю плота стоит человек в сапогах и, подняв факел, смотрит на наш катер. Он постоял неподвижно, потом воткнул факел на место и ушел по плотам далеко вперед, к буксиру.

Было ощущение, что уже глубокая ночь, но когда мы пришли в Петрокрепость и встали на нашем коронном месте у стенки Староладожского канала, оказалось, что вовсе еще не поздно: светятся окна, гуляют люди.

Я вылез наверх, стал озираться.

Низко пролетел голубь, скрипя перьями.

По булыжной дороге шли солдаты, глухо переговариваясь, во тьме высекая подковками огоньки, похожие на вспышки сигарет в их руках.

Проснувшись утром, я быстро сел, посмотрел в окно. За ним была серая гранитная стенка канала. Я поднялся по трапу, влез на крышу рубки, с крыши вылез на набережную.

Никита стоял у входа канала в Неву. Размахнувшись спиннингом, он встал неподвижно. Потом я увидел, как плеснулась блесна далеко от берега.

— О! Виртуоз! — недовольно пробормотал он.

Утро было тихое и ясное.

— Думаю, надо плыть! — сказал я.

Никита посмотрел на меня.

— Охлаждение работает как бешеное… Давай!

Потом, стоя рядом на корме, мы выходили на катере в устье.

Мотор стучал, мы подходили к крепости. Показалась высокая башня, стоящая уже над Ладогой. Я быстро поглядел на крепость — темную, плохо видную из-за блеска воды.

Вдруг подул холодный, широкий ветер. Берега куда-то исчезли. Черная холодная вода, по ней — золотые нити травы. Пока еще рядом проходили буи — гулкие железные бочки, прыгающие на тросах. Далеко впереди, на горизонте, широко раскачивался белый высокий столб — выходной буй.

И вот выходной буй уже раскачивается рядом. Нас сразу окатила ледяная с далеко летящими брызгами волна.

Повернувшись, я увидел, что Никита что-то яростно кричит мне, показывая вниз, но слова выгибались, относились ветром.

Я глянул в рубку, снова работал «душ» — брызги воды, поднятые в рубке вращающимся ремнем, сверкали на солнце.

Кивнув Никите, я бросился вниз. Поскользнувшись на мокром дереве, я упал. Стоя на коленях, дотянулся до помпы, нажал рукой завод. Помпа затрещала, я задышал бензиновым дымом. Стоя на четвереньках на скользком деревянном полу, я, задрав голову, посмотрел вверх.

Никита, свесившись, посмотрел вбок, где должна бить струя помпы, и, ощерясь, кивнул мне: «Пошло!»

Я хотел встать, но снова упал на четвереньки. С тоской я услышал уже знакомое мне тяжелое завывание мотора, идущего на волну. По мокрому полу я заскользил к железному трапу, вцепился в него и посмотрел вверх. Никита, насквозь мокрый, в розовой, прилипшей к телу, ставшей прозрачной рубашке, расставив ноги, стоял за штурвалом. Я вылез наверх, хватаясь за леера, встал.

— Освежает! — увидев меня, прокричал Никита.

Я огляделся. Мотор прекрасно стучал, помпа качала. Ликование охватило меня. Я заметил, что и Никита в полном блаженстве, — рот его был приоткрыт, глаза сияли.

— В каюте… посмотри! — сквозь шум прокричал мне Никита.

Я сполз в каюту. Там все было вверх дном: постели наши упали с диванов в проход, графин выскочил из гнезда и катался по полу.

— Крепи по-штормовому! — свесившись вниз, прокричал мне Никита. Я стал запихивать постели под откидные сиденья, потом, допив воду, засунул туда же и графин. Иногда меня бросало, я оказывался на полу или на другом диване. Я быстро посмотрел в окно, оно было закрыто водой, словно мы шли на подводной лодке. Потом я увидел с удивлением, что у окна качается высокий белый выходной буй, — оказывается, мы еще не вышли в озеро.

Я вылез наверх, и Никита, почему-то радостно, показал на раскачивающийся рядом буй.

— Абсолютно не двигаемся! — прокричал он мне в ухо.

Мотор снова изменил тон: мы лезли на очередную гору.

Выходной буй качался рядом с нами, — казалось, можно его достать, только вот не упасть бы в волны. Потом он медленно стал отходить. И вот я обернулся, он прыгал на волнах сзади.

— Дойдем до шхер, — радостно закричал Никита, — а там уж!.. «Портфели форели!», «Сига до фига!» — сам слыхал!

Вокруг были только волны, лишь слева впереди торчал высокий белый цилиндрик.

— Осиновецкий маяк! — прокричал мне Никита. Я кивнул.

Мотор стучал ровно, лишь слегка захлебываясь при входе на волну.

Я вынес наших лещей, сел, свесив ноги с кормы, и стал чистить. Крупная чешуя стреляла далеко, переливаясь на солнце, Никита оглянулся, довольно кивнул.

…Ладога оказалась пустынной. Мы шли весь день и не встретили ни встречных кораблей, ни островов.

Мы уже привыкли к волнам. Иногда только, словно о чем-то напоминая, поднимался короткий порыв ледяного ветра, по волнам проходила словно бы дрожь, и такая же дрожь чувствовалась вдруг на коже.

Вокруг по-прежнему была только вода. Мы молча озирались, надеясь увидеть хоть что-нибудь, кроме воды.

«Безумие — на скорлупке лезть в эту пустыню!» — такая мысль появилась у меня и, судя по долгому его молчанию, у Никиты.

Тем более, когда начало темнеть, почему-то стали нарастать волны.

— Ладога всегда расходится к ночи, — небрежно сказал Никита.

Мы, не сговариваясь, посмотрели на карту, придавленную на крыше рубки двумя гаечными ключами и иногда задираемую по краям порывами ветра.

…Пристать здесь было негде: вдоль берега на карте тянулись мелкие полукрестики, обведенные штриховыми кружками, — подводные камни.

Я понял вдруг: озеру совершенно безразлично, что нам абсолютно негде высадиться на берег!

Слева исчезало солнце, справа шла на нас страшная тьма. Только горела там одна-единственная звезда — и я заметил, что это не лучистая точка, а маленький светящийся шарик. Потом стало абсолютно темно, мы поднимались на высокую черную волну, потом, замерев, скатывались в пропасть.

Мотор неровно стучал, мы прислушивались к нему: вдруг заглохнет — тогда конец.

Мы стояли на корме, глядя вокруг, нигде не было видно ни огонька. Снова волна — выше предыдущей — и снова соскальзывание вниз, когда желудок поднимается к горлу.

«Но должен же быть этому конец!» — думал я, но, оглядевшись вокруг, понимал, что никто нам тут ничего не должен.

И никому тут не интересно, будет ли работать у нас мотор, не кончится ли топливо, не налетим ли мы в темноте на камни.

Вдруг, при подъеме на волну мне показалось, что впереди коротко что-то сверкнуло.

— Смотри! — закричал я.

— Где?!

Мы долго вглядывались во тьму, но ничего в ней не видели.

Мы снова скользили вниз.

«Когда-то должно это кончиться?» — думал я, но «это» и не думало кончаться, ему было безразлично, что чувствую сейчас я.

Потом, после долгих часов тьмы, мы вместе вдруг увидели проблеск лучистого огонька, но он казался слабее и дальше, чем висящая сбоку звезда.

— Коневиц! — сказал Никита.

Над слабо светящимся еще горизонтом возникли четыре горба. Сначала мы, испуганно сжавшись, думали, что это идущие оттуда на нас огромные волны. Потом заметили, что горбы неподвижны, и поняли, что это вершины острова.

Огонек маяка исчезал и появлялся. Мы посмотрели по карте, по секундомеру (проблеск — пауза — проблеск) — все верно, это был режим работы маяка острова Коневиц!

Наконец ветер стал стихать, волны уменьшились. Стало тепло, тихо, мы даже слышали теперь дыхание друг друга. Остров закрывал нас от ветра, не пропускал его к нам.

Никита шарил прожектором по берегу; вот показался на маленьком лесистом островке низенький, на двух подпорках, маяк.

Почему-то все маяки на Ладоге, к которым так долго стремишься, расположены на диких, лесистых, безлюдных островах!

Мы обогнули этот островок и пошли вдоль высокого, закрывающего небо острова Коневиц.

В луче прожектора появились часовня, несколько светлых камней у берега, белая изогнутая коряга в мелкой воде.