На следующий день я пошел в школу и там все рассказывал, не мог успокоиться, но никому почему-то не оказалось особенно интересным узнать, как мы шли.

— Ивинский разлив? — усмехнувшись сказал Эдик Куравин. — А, помню! Крохотная клякса на карте Ленинградской области!

— А Лутонинская луда? — сказал я. — Там туман был… как на Юпитере!

— Юпитер, мне кажется, несколько дальше, — снисходительно произнес Эдик, и все дружки его засмеялись: в классе многие его обожают, подражают ему.

— А в Ладоге шторм был — четыре балла! — сказал я.

— Подумаешь, четыре! — сказал Колька Руднев, усмехаясь. — в Бискайском заливе всю дорогу двенадцать!

«Понятно, — в ярости думал я. — Все-то они знают, обо всем уже слышали. Только сами ничего не видели и не чувствовали! И не увидят ничего, если такими же будут! Всю жизнь так проживут, словами отделываясь, и не догадаются даже, что в жизни не участвовали!»

После школы я пришел домой.

— А где Никита? — спросил я.

— Не знаю! — сказала Лиза, волнуясь.

Я вышел, сел на трамвай и поехал на стоянку катеров.

И увидел там у бона наш катер. Брезент с него был снят, переборка сдвинута. В рубке сидел Никита. Рядом лежал кожух двигателя. Открывшийся двигатель был черный, почти обугленный.

— Сгорел! — сказал Никита. — Ну, это и понятно: масло на нуле, солярка на нуле!

— Как шли… как шли! — радостно повторили мы вместе.