Ранним-ранним утром мы с дядей Никитой вышли из дома. На улицах было пусто и тихо, но на автобусной остановке уже стояла молчаливая очередь.

Мы пересекли набережную и по гранитным ступеням спустились к воде. И увидели наш катер! Никита подтянул за канат корму, мы прыгнули. Катер закачался. Между ним и нижней гранитной ступенькой заплескалась вода с радужным бензиновым отливом. Потом, присев, дядя Никита распустил на чугунном кольце узел каната, и я оттолкнул багром нос катера от высокой стены. Катер стал медленно разворачиваться.

Я слез в рубку. Дядя Никита повернул на приборном щите ключ, подержал его в этом положении секунд пять, опустил вниз ручку газа и нажал красную кнопку стартера. Мотор застучал. Оставленный гаечный ключ стал толчками ползти по кожуху двигателя и со звоном упал в жестяной поддон.

Мы шли посередине реки. На равных расстояниях с обеих сторон поднимались высокие гранитные стены, еще выше — дома.

Дядя Никита, довольный, смотрел на дрожащие стрелки приборов.

Я взялся за свои обязанности стюарда: распаковал вещи, повесил в шкафчик одежду, разложил на столике около газовой плиты продукты, которые дала нам Лиза — жена дяди Никиты и моя старшая сестра.

Потом я снова вылез наверх.

Вот над нами прошло здание физического факультета университета (через три года буду поступать!), потом — высокий желтый Пушкинский дом (бывшая таможня). Мы прошли под мостом Строителей, под белым ромбом, обозначающим проход для маломерных судов, и вышли на простор, на Стрелку Васильевского острова. Рядом раскачивались два высоких буя (свальное течение!), слева была Петропавловка, справа, за широкой водой — Эрмитаж!

Мы стали кричать, прыгать, махать! Потом мы вошли под Кировский мост (под мостом было темно и гулко, громко хлюпала наша волна). Потом мы прошли под Литейным мостом, и вот уже город стал исчезать — только торчал из деревьев высокий голубой Смольнинский собор…

Абсолютно счастливый, я стоял за штурвалом, и вдруг из маленького круглого радиатора перед стеклом рубки пузырями пошел ржавый кипяток.

— Охлаждение! — закричал Никита, вырубая двигатель.

Он быстро встал в качающейся рубке на колени, засунул руку до самой головы в мотор и, судя по мучительному выражению, что-то с натугой там крутил. Я посмотрел вокруг. Нас немного отнесло, мы раскачивались рядом с бакеном — железной покрашенной бочкой.

— Что? Мотор не в порядке? — не выдержав, пригнулся я.

— Ничего! — продолжая морщиться, сказал Никита. — У Колумба вообще не было… мо-тора… Все если учитывать — никогда не учтешь!

Он вылез, завел мотор, и мы пошли дальше… Вот каменный, закопченный, с башенками старый Охтинский мост, потом — высокая кирпичная фабрика… Вот заводы кончились, пошли маленькие домики, у воды — железные речные гаражи. Начались незнакомые названия (по карте) — Уткина Заводь, Новосаратовская колония…

Потом мы прошли памятник на высоком берегу Невской Дубровки, потом — маленький городок Кировск…

И вдруг — открылось широкое пространство, освещенное солнцем. Впереди, на острове — старые башни и стены…

— Петрокрепость! — закричал Никита. — Ура!

Тут катер что-то подняло снизу, он подскочил, пролетел по воздуху, но, к счастью, шлепнулся снова на днище. Мы едва перевели дух, Никита бросился в рубку, сбавил обороты, нашел на полке, закиданной папиросами, книжками, журналами, лоцию устья, снова вылез наверх, взял штурвал. Мы сразу поняли, почему этот простор показался нам таким уж просторным, — вблизи не было ни одного корабля, катера и даже лодки — вся середина этого разлива называлась Шереметевская отмель. Теперь-то мы увидели, что самоходки, корабли и лодки шныряют у самого берега, — туда и сворачивал фарватер. Но плыть туда было очень далеко. Вода была почти без течения, клокочущая, неясная. Мы шли на самой малой; я, свесившись с носа, смотрел в воду. Никита держал на бакен, который казался нам самым близким, — там, за бакеном, было наше спасение. Возле бакена заякорился старичок на лодке и сейчас, бросив удочки, смотрел на нас с диким удивлением.

— Здесь пройдем? — крикнул ему Никита, но тот ничего не ответил, не в силах, видимо, выйти из столбняка.

— Спасибо! — усмехнувшись, сказал Никита, когда мы прошли мимо оцепеневшего старичка и зашли за бакен.

Мы шли вдоль берега, закрытого пристанями, заводами, баржами. Впереди, за крепостью, чувствовался выход в Ладогу — огромное, холодное, пустое пространство.

Но я с облегчением увидел, что Никита рулит к берегу. Мы вышли в узкий канал с высокими гранитными берегами — стало тепло, тихо — и сразу словно вернулся слух: стало слышно сонное жужжанье мух, плеск воды — до этого, на ветру, мы были словно оглохшими. Мы пришвартовались, потом вылезли вверх, на парапет. Рядом стояло высокое сторожевое судно. Здесь снова дул ветер — гюйс на корме так и щелкал от ветра.

Никита долго смотрел на небо — ту часть неба, которая была уже над Ладогой. Никита работал в Институте метеорологии и все знал про облака. Потом он подошел к борту сторожевика, поговорил с матросами — из-за ветра мне ничего не было слышно.

— Шесть баллов… Затишья не предвидится, — буркнул он.

Я посмотрел вокруг. Вдоль всех стенок стояли суда. Только огромные самоходные баржи «ВОЛГО-БАЛТ» уходили туда, вдаль, скрывались за Шлиссельбургом, чтобы, пройдя по краю Ладоги, войти в Свирь — и дальше по ней в Онежское озеро, после — в Белое море.

— Ладно, — вздохнув, сказал Никита, — пошли в канал.

Надо сказать, я очень боялся выхода в Ладогу, где волны в это время (как я тайком прочитал в книге, лежащей в рубке) достигают пяти метров, где бывают стоячие волны и много всего страшного. Думаю, что Никита тоже испытал в этот момент радость. Я видел из каюты, что мы разворачиваемся среди кораблей, лодок. Потом появился высокий холм из булыжников с белым столбом. Мы зашли за него — и оказались в начале Новоладожского канала. От Ладоги его закрывала высокая булыжная насыпь. В узком коридоре стук мотора сразу стал громче. В канале было спокойно и скучно.

— Пойду посплю! — сказал Никита, передавая мне штурвал. Он разделся на корме, умылся водой на ходу и ушел в каюту.

Через час, не отпуская штурвала, я присел на корточки, заглянул в каюту. Никита, закинув лицо, оранжевое от занавесок, храпел на бархатном боковом диванчике. В каюте было душно, летали мухи.

Я снова выпрямился, посмотрел по сторонам. На правом высоком берегу шла деревня: серо-зеленые овцы над обрывом, высокая пристань из общепленных бревен. Потом я обогнал старичка в черной смоляной моторке. Сзади, багром, старик буксировал бревнышко, в передней части лодки неподвижно стоял баран. Иногда вдали показывалась точка, которая потом проявлялась как катер: взяв с крыши рубки грязный белый флаг, я делал отмашку — какими бортами расходиться. Потом мы обменивались с рулевым взглядами или приветствиями — и исчезали друг для друга.

Стук мотора, чуть отстающий плеск волны о берег — ничего не менялось. Играя, я держал штурвал одним пальцем, развлекался, аккуратно ведя один и тот же завиток волны вдоль ровного берега как можно дольше… Интересно: на берегу закрутился вдруг маленький темный смерч, сухой уже лист взлетел с земли — и сел обратно на ветку.

Потом что-то мохнатое, мокрое быстро нырнуло в воду перед катером. Я подумал, что это, наверно, крыса.

Потом вдруг прямо по курсу на желтой спокойной воде я увидел несколько черных точек. Я встревожился: странно — топляки не бывает так далеко видно, это что-то другое. Темные точки приближались, оказались живыми и мохнатыми, и вдруг, перевернувшись, дружно нырнули. «Утята!» — сообразил я. Быстро оглянувшись, я успел разглядеть, как широко разлившейся волной катера их вынесло далеко на плоский берег; они гребли изо всех сил, поспевая за волной обратно, но все же не успели и остаток пути, переваливаясь, бежали по суше.