Две недели назад Типу Султан пригласил Дю Леза взглянуть на механические игрушки Зубайды Бегум, которые были конфискованы в зенане. Маловероятно, сказал Типу, что сын столяра был замешан в заговоре; маловероятно, но вполне достаточно, чтобы оправдать его убийство. Обрубить концы.

– Если только ты не думаешь, что его стоит взять сюда, чтобы он помог тебе с механизмом, – Типу протянул Дю Лезу бегущего тигра. – Хорош, правда?

Дю Лез перевернул игрушку, прищурился, разглядывая винты и диски, и задумался, почему он вообще согласился делать механизм. (Не то чтобы Типу оставил ему выбор, он же был единственным часовщиком при дворе.) В Париже он уже создавал такие, но вместе с партнером, с которым работал десятилетиями и имел такую долгую и глубокую историю отношений, что они могли читать мысли друг друга. Теперь Дю Лезу предстояло найти себе нового партнера, чужака, свободно владеющего местным образным стилем. Он планировал поспрашивать, изучить работы разных мастеров и выбрать лучшего, но это было до того, как Типу отдал в его руки жизнь мальчика. Многообещающего мальчика. Семнадцатилетнего мальчика. В том же возрасте, когда сам Дю Лез начал расправлять крылья и смог наконец сделать часы без помощи наставника.

Он почти жалел, что мальчик не участвовал в заговоре евнуха. Тогда, по крайней мере, его совесть была бы чиста.

– Ну? – спросил Типу. – Хорош тигр или нет?

Дю Лез отложил игрушку и, уповая на то, что надежды, которые она подает, оправдаются, назвал ее работой прирожденного мастера.

Большую часть пути домой Аббас не поднимает взгляда от земли, изредка уступая дорогу двухколесным телегам. Шелковый мешочек, спрятанный под тюрбаном, подпрыгивает у него на голове. Кровавые деньги, почти невыносимая тяжесть.

Как он объяснит семье значение слова «механизм»? Он знает, что должен подобрать нужные слова.

Как бы он рисовал… форму… вздоха?

Единственные слова, которые приходят ему на ум.

Он продолжал читать про себя это стихотворение с последнего визита Хваджи Ирфана. Эти строки написала женщина. Женщина, которая, возможно, мертва. Ему не нужно было спрашивать о ней у Типу Султана: все знали, как Зубайду Бегум увезли и бросили в темницу одной из новых крепостей Типу. И все же Аббас продолжает время от времени шептать ее стихотворение, как будто оно поселилось в его груди и продолжает там трепетать, иногда ненадолго затихая, но потом принимаясь снова.

Он останавливается на том самом месте, где отец крепко обнял его. Он все еще чувствует его руку на своей шее.

– Кто он тебе? – спросил отец.

Для отца Хваджа Ирфан был двуличным евнухом, из-за которого его мальчика чуть не бросили в темницу.

Для Аббаса Хваджа Ирфан был тем, кто сказал «она поэт, художник. Как и ты», и в Аббасе пробудилось нечто доселе невиданное, тайное желание, ставшее явью.

Его мозг кипит, он натыкается на кого-то, тот говорит: «Осторожно!» Это голос Хваджи Ирфана – или на одно чудесное мгновение Аббасу так кажется.

Но нет, он понимает, что это всего лишь Душа, местный наркоман, который бродит туда-сюда, что-то бормоча себе под нос. Люди зовут его Душа, потому что тело его настолько призрачное и обветшалое, что с таким же успехом он мог бы уже вознестись на небо. Обычно Аббас зажимает нос и проходит мимо, но в этот раз Душа пригвождает его к земле своим заявлением:

– Они связывают руки цепями и опускают в воду по самый подбородок.

– Кого? – спрашивает Аббас, уже зная ответ. Хваджа Ирфан, судорожно пытающийся ухватить ртом воздух, вода затекает за нижнюю губу. Аббас встряхивает головой, но образ остается, он останется навсегда.

Душа говорит: «Смотри под ноги», и удаляется.

С каждым его шагом белеет небо, и воздух над дорогой дрожит от жара, как над кузнечным горном, в котором творения из металла начинают и заканчивают свою жизнь.

А что будет со мной, размышляет Аббас, и страх окатывает его волной. Начнется ли сейчас моя новая жизнь, или я исчезну навсегда?

Известно, что из всех своих многочисленных детей Типу Султан больше всего любит Муиз-уд-дина.

Муизу пять лет. Кожа у него светлая, как у отца, глаза такие же широкие и ясные, во взгляде – дух и воля прирожденного монарха.

Его старший брат Абдул Халик чуть менее представителен. Не только из-за темной кожи или полных губ, и даже не из-за плоского носа; нет, проблема в его вечно скорбном выражении лица, как будто он вот-вот начнет просить прощения.

Принц не должен приносить извинений, считает Типу. Не должен извиняться и король. Поэтому Типу не извинился перед своими мальчиками, когда отдал их в плен лорду Корнуоллису два года назад, после унизительного поражения при Бангалоре. Корнуоллис потребовал мальчиков в качестве залога на случай, если Типу не выполнит условия мирного договора.

Ни один западный художник не присутствовал в момент прощания Типу со своими сыновьями, однако эта сцена была десятки раз западными художниками воспроизведена на многочисленных гравюрах и литографиях, причем детально и с огромными неточностями. Вот прекрасный Муиз отделяется от толпы растерянных смуглых мужчин и присоединяется к рядам стройных белых людей, его рука белеет в ладони Корнуоллиса. А вот Абдул – если его все-таки включили в композицию – тоже побелевший; представитель нации, покидающей варварство, по крайней мере временно.

На дворе 1794 год, мальчики возвращены в Майсур за хорошее поведение Типу и своевременную выплату одного крора и шестидесяти лакхов – суммы, взимаемой в качестве дани с жителей Майсура, многие из которых, не в силах потянуть этот «принудительный дар», бежали в соседние земли.

Что мальчики видели и делали в Мадрасе под присмотром Корнуоллиса, они не сказали. Типу и не спрашивает. О проявлении любопытства не может быть и речи, как и о выражении благодарности. Поблагодарил ли Типу его собственный отец после того, как шестнадцатилетний наследник привел войска Хайдара Али в Карнатику и осадил Амбур? Нет, не поблагодарил. Не отец должен благодарить сына, а сын должен спрашивать: что еще могу я сделать, отец?

И все же Типу не такой, как его отец. Он хотел бы выразить признательность своим сыновьям – подарком, подобного которому они никогда не видели. (Что-то непохожее на тот невообразимый паланкин, который прислал Корнуоллис вместе с мальчиками и который Типу хранит, не разворачивая, в глубине кладовой.) Механический тигр станет подарком столь величественным и свирепым, что заглушит все воспоминания об изгнании.

Что Аббас знает обо всем этом и о том, что поставлено на карту? Очень мало – но так, наверное, и должно быть. Пусть он пока спит в мягком великолепии дворца, пусть ему снятся флейтисты, вылезающие из пасти живых тигров. Ему еще многому предстоит научиться. А пока оставим его в покое.

Аббас просыпается в панике: он понятия не имеет, где находится. Потом его осеняет – в покоях француза в Летнем дворце, но тут же его накрывает новая волна паники – он не знает, где туалет.

Быстрое расследование приводит его под кровать, к горшку с крышкой. Он слышал, что богатые люди облегчаются в посуду. Прежде он в это не верил.

Он ставит горшок в центр комнаты. Он гладкий и белый, керамический. Сняв крышку, он обнаруживает внутри карикатурный портрет английского солдата: ладони подняты по обе стороны его искаженного бешенством свинообразного лица, готового к тому, что на него вот-вот будут мочиться. На внутренней стенке чаши – маленькая скульптурная лягушка, довольно непонятное украшение, но потом Аббас понимает, что именно туда он должен целиться.

Утопив поросенка-англичанина (что, по правде говоря, доставило ему удовольствие), Аббас закрывает крышку и размышляет, куда девать содержимое. У горшка есть ручка. Предположительно, кто-то другой будет хвататься за эту ручку – ужасающая мысль. Он задвигает горшок под кровать.