Глупая мысль, не имеющая ничего общего с реальностью.

В поле зрения появляется Пурнайя, верный Пурнайя, вооруженный здравым смыслом и хладнокровием, всегда готовый выручить его из неприятной ситуации.

– Обед накрыт на лужайке, – говорит Пурнайя.

Типу позволяет увести себя от мальчиков и решает сказать их матерям об этой нервозности.

Все сидят вокруг огромного белого покрывала, расстеленного на лужайке, под шатром, серебряная вышивка которого пляшет в лучах солнца. Аббас сидит рядом с Дю Лезом и наблюдает за происходящим. Два бурлящих котла, огонь поддерживает человек, обмахивающийся плетеным веером. Другой человек жарит чапати на гриле. Два повара готовят на открытом огне огромный шашлык из баранины, а двое других несут на носилках массивный горшок с рисом, который ставят в центр покрывала. У всех слуг рты прикрыты белыми масками, чтобы защитить еду от дыхания. Их лица блестят от пота, который они не осмеливаются вытереть.

Каждый раз, когда слуга подходит с тарелкой того или иного блюда, Аббас кивает, требуя добавки. Скука делает его ненасытным, поэтому он ест на пределе аппетита, слишком быстро, чтобы понять, что он был сыт уже два кебаба назад.

Вокруг льются разговоры. Он рассеянно ковыряет цветок бархатца, пытаясь привлечь внимание Дю Леза, но Дю Лез погружен в беседу с Чудесной Рукой. Что это за новый закон, о котором говорил Типу? И почему при его упоминании лицо француза так осунулось? Действительно ли он останется в Майсуре и возьмет Аббаса в ученики? Аббас ищет возможность спросить, но с каждым новым блюдом становится все яснее, что Дю Лез избегает его.

После ухода высокопоставленных гостей несколько молодых людей приглашают Аббаса покурить кальян. Эти люди пышно одеты, кончики их усов закручены в шпоры. Похоже, они предполагают, что Аббас поднимается по карьерной лестнице, по крайней мере при дворе Типу, и стремятся завязать отношения в самом ее начале.

Аббас находит Дю Леза, тот с серьезным видом ковыряет пальцами марципановую пчелу.

– Ах, нет, – говорит Дю Лез в ответ на приглашение Аббаса. – Я уже ухожу. И я бы предпочел, чтобы сегодня ты ночевал в доме отца.

– Сегодня, Сахаб? Но мои вещи…

– Заберешь их завтра. Прости, но я вынужден настоять.

Дю Лез смотрит вбок. В его поведении есть что-то странное, какое-то скрытое волнение. Аббас больше не может молчать.

– Сахаб, – говорит он решительно, – ты не вернешься во Францию?

На лице француза мелькает сожаление.

– Нет, не вернусь. И сейчас мне не нужен ученик.

– А позже?

Дю Лез осторожно качает головой.

– Сахаб… – Аббас чувствует, что момент ускользает от него. – Может быть, у меня нет таланта, как у ваших прошлых учеников, но я буду работать очень усердно…

– У тебя куча талантов, Аббас. Дело не в этом.

– Тогда почему, позвольте спросить?

Дю Лез делает паузу, чтобы перевести дух.

– Нет, не позволю.

Аббас пытается протестовать, но видя бесполезность попыток, говорит: «Ладно, хорошо» и закрывает рот.

Дю Лез кладет руки на плечи Аббаса и произносит ободряющие слова. Почти не слушая, Аббас сжимает пальцами ног траву. Не о чем скорбеть, напоминает он себе. Как он может оплакивать то, чего никогда не было? Хотя зря он не принял в подарок моджари, даже не для того, чтобы носить, а чтобы помнить, что однажды он поднялся выше своей головы.

Аббас следует за своими вновь обретенными друзьями сквозь Водяные ворота, повторяя те же шаги, которые он прошел целую жизнь назад. Они собираются на крыше хавели высотой в три этажа, откуда открывается вид на город, залитый закатом, на знакомые овраги и переулки, на улыбающиеся веревки с сохнущим бельем, на дома браминов с закрытыми дверями, на мусульманские закусочные, открытые допоздна. В наступающей темноте завывают собаки. Никогда еще город не казался таким маленьким.

Крыша заполняется новыми людьми. За Аббаса поднимают тосты и чествуют его как создателя Тигра Типу, описывая сам механизм гиперболическими прилагательными. Он пытается объяснить, что был всего лишь помощником великого французского изобретателя Люсьена Дю Леза. Никто не желает слушать. Они выдыхают струи дыма и рассказывают загадочные анекдоты.

– У каждого мужчины должно быть четыре жены, – заявляет парень, пригласивший Аббаса. – Персиянка для общения, турчанка для работы по дому, индианка для воспитания детей и узбечка для битья в назидание другим. (Почему узбечка? – недоумевает Аббас, всегда воспринимавший их как захватнический народ; вероятнее всего, ударив узбечку, ты сам уйдешь со сломанным ребром.)

Стоящий рядом человек предлагает отпить из серебряной фляги. Аббас отказывается.

– Это харам.

– Харам, харам, – стонет мужчина. – Гарун аль-Рашид любил женщин и выпивку. Кто более праведен, чем он, скажи мне? У кого больше таквы[33]? У парня, который все время говорит «харам, харам», или у того, с кого начался Золотой век ислама?

Дальше Аббас почти все время молчит, но в следующий раз, когда к нему попадает фляга, он опрокидывает ее в свой стакан с лимонным соком. Сладковатый вкус переходит в неприятное послевкусие. От углей разлетаются искры. Наблюдая за ними, он мрачнеет.

Его беспокоит не лекция Аль-Рашида, а напутственные слова Дю Леза. Куча талантов. Это самый большой комплимент, который Аббас когда-либо получал. И все же. Кучи недостаточно, чтобы стать учеником француза. Для этого Аббасу нужно… что? Гора? Разве не с кучи следует начинать, чтобы возвести гору? Он размышляет, не был ли бы он счастливее без всяких куч? Скучно, зато необременительно.

Небо над городом темнеет. Измученный, он закрывает глаза – всего лишь на мгновение, скоро он встанет и пойдет домой. Задремав, он чувствует на себе чью-то руку и слышит теплый голос:

– Ты чего такой грустный, Всезнайка?

Аббас с изумлением смотрит на сидящего напротив него Хваджу Ирфана. При свете свечи заметны изменения в его лице: заострившиеся скулы, запавшие глаза. На щеке красуется узкий розовый шрам. Шелковый халат переливается разными оттенками: в одном месте золотистым, в другом – фиолетовым, общее великолепие неизменно.

– Друг мой, – говорит Аббас, обретая голос. – Я думал, ты умер.

– Логичное предположение.

– Но что случилось, где ты был? Расскажи.

Хваджа Ирфан окидывает его холодным взглядом. Его глаза кажутся остекленевшими, а зрачки такими большими и черными, что поглощают свет свечи; в них не видно ни малейшей искры.

– Нет смысла оглядываться назад, – говорит он. – Поверь мне, жизнь слишком коротка.

– Чья жизнь? – спрашивает Аббас, но Хваджа Ирфан не слышит. Он оглядывает присутствующих и возвращается взглядом к Аббасу. – Чья жизнь? – требовательно повторяет Аббас.

Хваджа Ирфан наклоняет голову, лицо полно жалости.

– Нет, – шепчет Аббас. – Еще рано…

Он чувствует толчок в бок и резко просыпается.

– Еще рано что? – говорит охранник, хмуро оглядывая его.

Аббас садится прямо. Его окружают непонимающие взгляды, ни один из которых не принадлежит Хвадже Ирфану.

– Соберись, – говорит охранник. – Тебя вызывают.

Аббас садится на спину королевского коня, стараясь сохранить равновесие, и они галопом проносятся через другие ворота – для важных персон – и быстро прибывают в Раг-Махал.

Войдя в зал, Аббас застает Типу, хмуро разглядывающего клавиши органа.

– Клавиши не издают звука, – раздраженно говорит Типу. – Даже когда я вытаскиваю стопоры.

– Разреши, Падишах? – дождавшись кивка Типу, Аббас берется за рукоятку, объясняет, как она приводит в действие меха, нагнетающие в трубы воздух, и старается не думать о том, что он разговаривает с Типу Султаном.

– Поверни, – говорит Типу. – Дай мне посмотреть.

Аббас поворачивает рукоятку. Типу нажимает несколько клавиш, издавая высокий, диссонансный звук. Одобрительно хмыкает.