Я в Нишапуре был в гостях у сына родной тети Сарвар моей матери – у муллы Саид Мухаммада, обнимался с его, стало быть, моей многочисленней родней, ел хлеб-соль во многих благополучных домах членов нашей семьи.

Отец мой, Очил, через два года вернулся[7] на Родину, в Самарканд. Он до последнего дыхания верил, что хорошая жизнь – впереди и умер в счастливом неведении, что на три года перешагнул обещанный Хрущевым рубеж победы коммунизма (1980 г.) – общества всеобщего благоденствия.

Я тоже свято верил в непогрешимость вождей, партии, моим кумиром был Павел Корчагин (Николай Островский), который, не жалея здоровья, строил узкоколейку, поднимал с нуля народное хозяйство новой народной власти. Скорее всего, мой кумир не задумывался, что поднимал новый мир на разрушенном его же товарищами до основанья старом мире (вспомним строки «Интернационала»!). Так ли уж нужна была России созидательная сила разрушителей?

Я также свято верил в идеалы коммунизма, но, благодаря мудрости моих родителей, наших аксакалов, с почтением относился к вере наших предков: «Можешь сам не соблюдать обычаи, но тебе должно быть дорого то, что дорого дорогим тебе людям». Они прекрасно понимали, что религиозному человеку, тем более мусульманину-шииту, в Советском Союзе, где правили коммунисты-атеисты, не сделать карьеры. Наши учителя в средней школе, где учились одни иранцы, нам советовали при получении паспорта гражданина СССР в графе «Национальность» указывать: «Узбек». Тогда есть шанс, что в будущем сможем занимать приличные должности. Но даже это не помогло, когда я попросился воевать в Афганистане, защищать там народную власть. Уже после развала Советского Союза я написал вот такое короткое эссе:

15 февраля мы отмечали очередную годовщину со дня вывода советских войск из Афганистана. Каждый из нас помнит тот день, ощущения того дня, по-своему.

Я не воевал в Афганистане: как и многие другие, обратное шествие наших танков через Аму дарвинский мост видел только по телевизору.

Я не воевал в Афганистане, но, как и многие другие, встречал в цинковых гробах и провожал в последний путь своих близких и друзей.

Я не воевал в Афганистане, но прекрасно помню тот нескончаемо долгий жаркий летний день в почетном карауле у гроба юного солдата, когда друзья-одноклассники отказались грузить в машину его неузнаваемые останки в цинковом ящике, и на своих руках больше семи часов несли до кладбища. А молчаливая скорбная колонна становилась все длиннее и длиннее…

Я не воевал в Афганистане, но помню свой не прозвучавший в тот день приказ почетному караулу стрелять не в воздух, а в пьяного военкоматчика, который чуть не превратил трагедию в фарс…

Я не воевал в Афганистане, но прекрасно помню чувство той ущербности и неполноценности, когда мой товарищ из штаба полка шепнул, что я не прошёл по анкете и меня исключили из списка. Именно ущербности, а не того, что я чужой в этой стране только потому, что где-то за кордоном у меня обнаружились родственники – тогда Советский Союз был для нас единой Родиной, Отечеством. С большой буквы. Именно ущербности, а не чувства радости и облегчения, потому что тогда подвигом считалось гордо носить военную форму, а не прятаться от неё за бумажками-справочками.

Я не воевал в Афганистане, но та война держит меня на прицеле до сих пор.

Я свято верил, что тогда, в 1917 году, действительно, как писал Ленин, объективно назрела революционная ситуация, что «низы не хотели жить, как прежде», а «верхи не могли хозяйничать и управлять, как прежде»[8]. Я начал сомневаться в непогрешимости этой формулы теоретика социалистической революции и «могильщика капитализма» не тогда, когда в годы горбачевской перестройки пошел массовый вброс в сознание масс о вероятном сотрудничестве Ульянова (Ленина) с западными спецслужбами («немецкий шпион»), финансировании, импорте революции в Россию, тогда мощную мировую державу, извне. Мое максималистское «корчагинское» нутро не могло принять то, что хлынуло «оттуда» в открытые ворота «гласности», «демократии» и пр.

Так получилось, что 19 августа 1991 года я по случайному совпадению, а 6 октября 1993 года осознанно, оказался в Москве, у Белого дома и Останкинской телебашни. Прекрасно помню какой была Москва, какими были другие города, какими были люди. Помню, что сталось с сверхдержавой (СССР, затем Россией) после этих событий. Помню, как по открытому «шлюзу» хлынул к нам Запад во всех проявлениях, как мы на всех уровнях ползали перед ним на коленях за дешевые подачки, угробили всю свою экономику и культуру, забыли о национальной гордости. Помню прямую трансляцию штурма Белого Дома в Москве телекомпанией CNN, которая купила эксклюзивные права на это. Там погибли сотни людей, столица великой державы сжалась в комок страха, из нашего горя сделали шоу на весь мир!

Если бы тогда, в 1917-м, было телевидение, какая-нибудь «CNN» тоже нашла бы у кого купить эксклюзивные права на шоу, право на поток долларов на крови в свой карман…

И я по разным источникам знаю какой была Россия до 1917 года и какой стала – не оправившись от разрухи Гражданской войны, приняла на себя все тяготы Второй мировой… На своей шкуре испытал: какой она была до развала СССР, какой стала после. Во что, в чей полигон, превратилось «постсоветское пространство»…

Прекрасно помню, как, потеряв душевное равновесие, разуверившись во всем, я на время бросил журналистику и пошел работать ночным сторожем: я не захотел стать рупором того, что не понимаю и не принимаю. А только ради денег выдавать какие-то писульки…

Великая Октябрьская революция – это не продукт кучки авантюристов, это продукт Системы, который сам стал Системой. Когда ты живой человек, а не ее безвольный винтик, она (Система) пройдет по тебе многотонным катком: либо сравняет со всеми, либо раздавит. Как по мне, по моим близким прошелся этот каток, я прочувствовал глубже и понял только тогда, когда бороду покинул последний черный волосок. Она (Великая Октябрьская) все еще не отпустила меня, не отпустила миллионы моих соотечественников, Россию. Да, она строптиво выбирается из ее пут, но Системе это не по нраву. Да, мы, как некоторые, не шьем трусы рисунка государственного флага, с государственной символикой «на точке патриотизма», но мы стали УВАЖАТЬ себя, свою страну. Может до трусов из госфлага дело не дойдет, но мы, надеюсь, снова начнем писать слова «Отечество» и «Родина» с большой буквы.

И последнее.

Много лет назад, на стыке эпох Ельцына и Путина, я попытался понять, сформулировать[9] что такое общенациональная идея для нас, россиян, для современной России:

Искринка. Российская общенациональная идея

Российская общенациональная идея… Что это такое? Какая она есть (если есть) и какая должна быть? Непросто ответить на эти вопросы, но мы попробуем. С нашей «колокольни».

…От неизлечимой болезни умер сын моих друзей. Совсем юный мальчишка, пятнадцати лет от роду, но сильный духом МУЖЧИНА, который до последнего дыхания боролся за ЖИЗНЬ и подпитывал близких своей ВЕРОЙ. Даже когда понял, что…

Я смотрел на растущий земляной бугорок, который затем бережно и с любовью укрыли цветами, и не мог сдержать слёз. Словно ушёл из жизни не чей-то, а мой родной человечек…

– Слышь, с бородой, можно задать вопрос? – прошамкал рядом пьяненький мужичок.

– Какой?

– Нет, пожалуй, не стоит…

– Пожалуй, – согласился я, хотя мог бы сказать:

Я – отец, который тоже не успел нарадоваться своим ребёнком, крошечным созданием, который очень рано ушёл из жизни.

Я – отец, который своими руками мастерил гроб, копал могилку для своего сына и собственными руками положил его в промозглую землю.