Это занятие куда как скучное для большинства людей; и на самом деле, прожив всю свою жизнь, они так и не узнают, а что такое мыслить по-настоящему, они так и умирают, уходя в мир иной, ни разу ни помыслив о мире, в котором им довелось побывать. В таком бытийном состоянии многих и многих людей нет ничего обидного или для них унизительного – жизнь прекрасна и удивительна и в том случае, когда индивид ее проживает на известном рефлекторном уровне, не стараясь обнаружить более глубокие основания своего личностного отношения к действительности, к своему собственному Я и другим вопросам так называемого философского сознания, что вовсе не является обязательным – повторим еще раз – для каждого из живущих людей.

Важность философствования как такового, если, опять-таки, под этим понимать не схоластическое и ложное манипулирование терминами, малопонятными для обычных людей, или выстраивание каких-либо безумных схем и теорий, за которыми не кроется ничего содержательного, и такого рода деятельность носит, конечно, профанный характер, – связана совершенно с иным позиционированием человека по отношению к жизни. Заметим, кстати, что основной массив философской литературы, особенно в период XX века, создан именно по вышеотмеченным (профанным) признакам.

Но как только мы начинаем ставить перед собой, своим сознанием, вопросы о смысле жизни, о Боге, о происхождении человека, о тайнах Вселенной, об этической стороне человеческой души, о самой душе, о смерти, о разделении живой и неживой природы, о красоте и добре, о тайнах организации материи в нашем мире – мы неизбежно упираемся в необходимость сформулировать самые общие и принципиальные представления о бытии, на базе которых и будут решаться все вышеозначенные вопросы. Не в том смысле, что они непосредственно будут решены в практической деятельности человека, но человек приобретает основание, на котором он может утвердиться, задержаться и начать обозревать данный ему в ощущениях, отношениях и первоначальных представлениях объективный мир. Причем в пределы этого понятия «объективный мир» законным образом помещается вся сфера индивидуально-субъективного контента жизни каждого человека, то, что изначально присуще только ему одному и не имеет никакого эпигонского начала – «не сравнивай, живущий несравним», сказал поэт.

Вопрос даже не в создании некой одной-единственной и правильной «теории всего», о которой, кстати, мечтал А. Эйнштейн [3], – вовсе нет. Теорий, точек зрения, концепций может быть значительное множество, и они могут обладать своей относительной истинностью применительно к тем или иным областями человеческого существования, к вопросам духовной жизни. Они, в конце концов, могут носить совершенно экстравагантный характер, быть исключительными по своей оригинальности и сополагаться с очень ограниченным кругом лиц, уверовавших в данную картину мира; она также может стать привилегией и итогом мыслительной деятельности отдельного человека. Русская литература, кстати говоря, хорошо описала этот тип людей – «доморощенных философов», реально создавших свою систему отвлеченных представлений о действительности, причем как бы самого высокого ранга, но рассыпающуюся от столкновения с реальностью в то время, как истинно философское знание является наиболее «твердым» из всех «расходных» материалов мыслительной деятельности человека.

У Достоевского, к примеру, о Боге, милосердии, неотвратимости наказания, о нравственности человека рассуждают не только Иван и Алексей Карамазовы, получившие известное образование, но и Смердяков, носитель своей собственной житейской философии, создающий абстракции как бы высокого плана, но, по сути, являющимися пародией, «смещенной проекцией» совсем неадекватного жизни мышления.

Для понимания хода наших размышлений сошлемся, к примеру, на текст Нового Завета, который для этической стороны существования человека является некой «теорией теорий» и имеет высшую степень обобщенности применительно к «внутреннему человеку» христианской доктрины. К слову сказать, наличие четырех канонических Евангелий (от Марка, Матфея, Луки и Иоанна), признанных церковью, и немалого числа неканонических, лишь подтверждают наше предположение – все они инвариантны по отношению к некоему универсальному содержанию созданного и воспроизведенного высказывания Нового Завета, которое находится, собственно, за пределами данных текстов (отдельных Евангелий)[3]. Соответственно, подобные универсальные тексты мы обнаруживаем и в других религиях, помимо христианства, без которых данный (религиозный) способ изъяснения действительности в принципе является невозможным.

Термин «религиозный» указывает в данном случае только на специфику произведенного обобщения, но он не отменяет высшей степени абстракции, регулирующей как раз основные параметры бытия. Это его, бытия, упорядочивание произошло замечательным образом, включив, наконец, в состав евангелического высказывания самого человека, антропное начало, какое нашло себе место и ожитворило холодность космической жизни, представленной на земле.

Но, помимо осуществления в коре головного мозга человека сложного соединения разного рода нейронных цепочек, возникновения тех или иных электрических импульсов там же, какие активируют те слои нашего серого вещества, какие отвечают за процессы абстрагирования и архетипирования, на выходе мы получаем не просто некий набор сложившихся нейронных структур (физиологическая сторона процесса мышления, какую никак не обойти) в голове философа, но и определенного рода текст (большой или маленький – не суть, это может быть в итоге, несколько слов или предложений, опредмеченных в сознании человека) или набора графических формул, какие также сопровождаются определениями и понятиями, воплощенными в слова.

Таким образом, вся сложнейшая мыслительная деятельность человека по объяснению данного ему мира упирается в некие ограничивающие его когнитивные возможности словесные пределы. Нет другого (пока!) механизма перевода складывающихся представлений в сознании мыслящего субъекта, кроме как воплощение их в сочетания слов, многие из которых и не приспособлены (и не могут быть таковыми, по существу) для передачи сложнейшего содержания, какое определилось (опредметилось) в сознании человека[4]. Разумеется, большую роль играют в процессе мышления интуитивные прозрения, смутные ощущения угаданной истины; очень многие явления творческой жизни не попадают в сферу формализованных определений и подчас осуществляются как подсознательная, не подвергаемая рефлексии, деятельность.

Удивительным примером «первоназывания» первых же осознанных человеком отвлеченностей, вроде представлений о времени, пространстве, объеме, весе, длине и т. д. является система философствования, представленная в древнегреческом языке. Кроме отрывочных и не систематизированных представлений об этих абстракциях, идущих от микенской культуры, бывшей до древнегреческой античности, частично от древнеегипетской – первым древнегреческим философам не на что было опираться. Процесс определения действительности в понятых ими сущностях и самой номинативности называния всех предметов и явлений реальности шел удивительным образом – сам язык помогал формулировать систему первоначальных представлений о реальности. Самым парадоксальным, может быть, является осознание понятия ничтожно малого (атома), как основного элемента материальной жизни. Степень гениальной глубины проникновения в бытие, какую мы наблюдаем у древних греков в данном случае, настолько поразительна, что подчас приходят в голову соображения о помощи иной цивилизации, может быть, и внеземной.

Вообще, само выделение древними греками основных четырех стихий (огонь, земля, воздух и вода) говорит о наличествовавшем в языке механизме, который способствовал появлению формул максимальной отвлеченности в их мышлении. Собственно, величественные фигуры Аристотеля и Платона, итожащие развитие древнегреческой философии говорят нам именно об этом – настолько легко они оперируют абстракциями самого высокого плана и создают настоящий язык философии. В этом языке наличествует не просто глубина тех или иных проникновений в тайны мироздания и нахождение этим тайнам (сущностям) соответствующих понятий (слов), но удивительная конгруэнтность сочетания этих представлений, которая говорит о непротиворечивости и внутренней слаженности (апостериорности) создаваемой философской системы, и самой действительности.