Разрыв между нейронным отражением мира и его словесным воплощением всегда и неизбежно существует. В зависимости от таланта и глубины проникновения в тайны мира воображаемого философа существует большее или меньшее соответствие представленного в сознании человека и воплощенного в слове. От этого, между прочим, терминологическое новаторство многих мыслителей, создание ими особых терминов, даже слов, какие, по их мнению, наиболее точно передают пойманное, угаданное ими содержание бытия.

Но нас привлекает аспект именно словотворчества, который в силу национальной традиции так сильно проявился в русской культуре. Русская культура, и соответственно, русская философия, решили сэкономить на некоторых этапах этого сложного процесса, поэтому часть из них она элиминировала и сразу перешла к словесному воплощению тайн и сути жизни, человека и бытия мира. Поэтому главными русскими философами стали русские писатели [4].

Также крайне важен сам язык, на котором происходит оформление философских категорий, отвлеченных понятий. Очевидно, что по своему генезису, дальнейшему развитию языковой системы, по наличию созданных на данном языке разного рода текстов, в которых воссоздана модель и сопутствующее ей объяснение действительности, языки разнятся между собой и очень сильно. Способность одних языков с большей легкостью генерировать из себя отвлеченные понятия и суждения может контрастировать с языками с неразвитым уровнем абстрактности. Среди индоевропейских языков мощным потенциалом абстрактности обладают немецкий и французский языки, обширны в этом отношении возможности английского языка. Русский язык находит свое особое место в этом оркестре мировых языков, обладая как очевидными преимуществами, так и известными недостатками в плане создания разветвленных и сложных философских систем [5].

Самое удивительное в этом процессе, что он еще не закончен, несмотря на усилия, так называемого постмодернизма, он все тянется и тянется в будущее, невзирая на то, что данный процесс активно «подминается» новыми формами отражения бытия – визуальными, прежде всего. А также цифровыми, какие требуют отдельного рассмотрения, и, скорее всего, в философском ключе. Происходит перенастройка самого способа освоения человеческим сознанием реальности. Если прежний способ был связан с переводом и итоживанием в известном смысле эмпирических, чувственных восприятий действительности в процессе классификации, систематизации, и, говоря проще – понятийного (и в этом отношении абстрактного) оформления полученной информации, то сегодня этот процесс выглядит несколько иным. Прежде, в традиционном типе культуры, конечным – и поэтому особой важности – носителем полученной информации когнитивного плана выступал сам звуковой комплекс слов или его варианты в виде разнообразных математических, физических и химических формул. Впоследствии к этому добавились биологические формулы, описывающие, хотя бы и в первом приближении, основные механизмы действия человеческого организма.

Сейчас же, с появлением сложно организованных чипов, являющими основой компьютерной и всякой иной вычислительной техники, включая весь набор разнообразных гаджетов, процесс передачи информации совершается по модели действия сложных систем в живой природе, где прохождение электрического или иного импульса не нуждается и не требует какого-либо его словесного оформления. Разумеется, что возможно создание словесной адекватной модели всякого вычислительного устройства, но это будет иметь, во-первых, бессмысленный характер, а, во-вторых, она будет громоздкой и крайне не функциональной.

Соответственно и видеоряды, связанные с передачей информации, по-иному, нежели слово, влияют на организацию нейронных сетей человека. А сегодняшние подходы к созданию квантового компьютера уводят посредническую роль словесных понятий вовсе на второй план – они перестают быть функционально полезными для работы тех или иных устройств.

Так вот, в этом месте, опять о хронотопе Шолохова. Он описывает ситуацию, в которой мировое время как бы переформатировано, оно перестает существовать в прежнем виде. Завершение первой мировой войны, перешедшей в России в гражданское столкновение, усилило момент катастрофичности на родине Толстого и Достоевского. Но это был ужасный процесс для человечества в целом, так как никто не знал достоверно, не остановилось ли мировое время окончательно, протянется ли оно в дальнейшее, будет ли оно еще «быть». Отчетливо эти эсхатологические настроения проявились в культуре, философских построениях, исторических проекциях, подобных «Закату Европы» О.Шпенглера. (Сегодня мы переживаем во многом схожие перипетии). Это не раз и не два случалось с человечеством во всей истории его существования, но особенности исторической памяти, которая в отличие от биологических и физиологических рефлексов, заключается в том, что ее содержание не переходит в состав тех или иных геномов и не влияет на изменение природы человека. Оно просто прекращает быть для отдельного человека, этноса, государства, целой цивилизации, не оставляя после себя никаких своих следов временного рода.

Опосредованно оно запечатлевается в произведениях быта, культуры в самом широком плане, но оно неуловимо для проведения его анализа и дальнейшего исследования. Оно или есть или его нет. Подобный кризис перелопачивает историю человечества. Ухватиться за какое-то подобие времени, связанного в основном с представлениями о будущей непостижимой жизни после-смерти, исчезновения, небытия, философски трудно, почти невозможно. Поэтому столь актуализируется эта тематика от самых примитивных цивилизаций, в которых племена чуть должны были пожирать части умершего человека, чтобы продлить его существование, до сложнейших и детально разработанных представлений и технологий по оформлению загробной жизни человека в разнообразных мировых религиях. Достаточно сослаться, чтобы не расширять этот аспект, на мумификацию в Древнем Египте, которая носила исключительно изощренный и продвинутый характер, так что умерший собственно продолжал активно существовать в своей новой ипостаси в сознании многих и многих людей. Он продолжал для них жить и во внеземном существовании.

При этом высшие божества во всех мировых религиях наделяются бессмертием и вечным существованием. Одно христианство провело своего бога через смерть и временное небытие, чтобы доказать исключительную победу высшей силы не столько над смертью, сколько над временем. А так, в обыденной культуре человека, время и смерть, небытие становятся синонимами.

Таким образом, бытие и время увязываются теснейшим образом и не могут существовать одно без другого. Какое же все это имеет отношение к имени Шолохова? На наш взгляд, безусловно, прямое. Те же самые категории – бытие и время – являются ключевыми для художественного мира писателя. (Мы понимаем всю относительность этого привычного словоупотребления «художественный мир» применительно к автору «Тихого Дона». «Мимесис» гораздо более уместное выражение по отношению к той воспроизведенной реальности Шолоховым через совокупность выбранных им, и соединенных в некое удивительное единство, слов).

Именно воспроизводством бытия и времени занят этот уникальный писатель. Что же, воскликнет нетерпеливый читатель, не то же делает любой писатель, обладающий мало-мальским талантом соединения слов в некую целостность? И да, и нет.

Обозначим для дальнейшей логики наших рассуждений несколько проблем, какие необходимо решить, отвечая на вопросы скептически настроенного стороннего реципиента наших соображений. Вот, к примеру, Гомер, его великие поэмы. Понятное дело, что собственно вопросы о сознательном воспроизводстве бытия и времени слепым древнегреческим поэтом, не имеют никакого смысла. Излагаемые им рассказы, с одной стороны, о Троянской войне, с другой, о странствиях Одиссея, идут почти по линии физического линейного времени – от точки альфы до точки омеги, от начала действия, какое он считает важным и каким он начинает повествование, до финального завершения излагаемых историй.