Кант утверждает, что пространство является субъективным условием, которым интуитивно обладает индивид, требующимся для восприятия пространственных и временны́х наглядных представлений (representations/Anschauungen). Кант пытается примирить Лейбница и Ньютона, не устраняя идею реального объективного пространства: он утверждает, что без этой предустановки или чувственной интуиции опыт пространства и времени невозможен.

Релятивистская концепция пространства, которая ассоциируется с именем Эйнштейна и неевклидовыми разновидностями геометрии, впервые возникла в XIX веке. Ее разработали Гаусс и Эйлер, а затем математически формализовал Эйнштейн (Harvey 2006). Он указывал, что измерение зависит от системы отсчета наблюдателя, в связи с чем невозможно понимание пространства независимо от времени (Einstein 1922). Тем самым Эйнштейн переводил формулировки в плоскость пространственно-временных исследований. Его общая теория относительности обеспечивала возможность для новых комбинаций пространства и материи и предоставляла эмпирические свидетельства в пользу материалистического подхода к понятию пространства.

Концепции пространства, основанные на этих философских и математических предпосылках, используют многие представители социальных наук, однако есть и такие исследователи, которые утверждают, что пространству не следует отдавать добытый им приоритет. Вместо этого они исходят из другой философской традиции, в основе которой лежит категория места. Например, Тим Крессвелл утверждает, что философия места впервые возникает в трудах Платона и Аристотеля, «которые наделили место особенно могущественной позицией в реестре идей» (Cresswell 2015: 25). В греческом языке существует два слова, обозначающих место, – топос и хора. Первое обозначает место в абстрактном смысле картографии и схематизации, второе указывает на место в более экзистенциальном смысле (Berque 2010). Крессвелл (Cresswell 2015, см. также Casey 1998) считает, что Платон использует понятие хоры для обозначения вместилища с его содержимым, тогда как у Аристотеля оно означает более значительный сегмент пространства (например, в его хорологии10), а топос указывает на место меньшего масштаба.

Эдвард Кейси (Casey 1996, 1998) начинает свое исследование категории места с греческой философии, но в то же время в значительной степени опирается на работы феноменологов Эдмунда Гуссерля и Мориса Мерло-Понти. Он утверждает, что пространство является понятием, характерным для Нового времени, которому предшествовала домодерная идея места. Место является первичной и универсальной формой человеческого существования как такового, и Кейси «определяет свою программу как расширенную филологическую трактовку места, явно принимающую в расчет его данное в опыте (experiential) и наполненное агентностью основание» (Casey 1993: xv). Иными словами, Кейси отдает приоритет месту, включающему пространство, которое оказывается явлением частного порядка, проистекающим из места (Casey 1996). Из работ Кейси возникает определение места как некой глубинной категории, охватывающей весь жизненный опыт и смысл существования.

Представление Мартина Хайдеггера (Heidegger 2001 / Хайдеггер 2020) о «жительствовании» (dwelling/Wohnen) также используется в качестве философской отправной точки для постижения экзистенциальной непосредственности места в этнографической и феноменологической работе (Boatright 2015). Например, в эссе «Строительство. Жительствование. Мышление» Хайдеггер утверждает, что жительствование является пространственным процессом, включающим строительство и мышление, а акт жительствования создает место при помощи намеренного преобразования окружающей среды (Boatright 2015, Heidegger 2001). Жительствование есть основа деятельности по созданию места, оно отражает сплетение взаимоотношений человека с миром (Heidegger 2010 / Хайдеггер 1997). Таким образом, жительствование в хайдеггеровском смысле дает еще одно философское основание для утверждения, что фундаментом человеческой онтологии является место, а не пространство. Продолжающийся спор об онтологической значимости и первенстве места или пространства регулярно возникал в последующих дискуссиях в рамках географических, антропологических, средовых, психологических и архитектурных теорий, к которым мы обратимся.

Французские социальные теоретики, как правило, делают акцент на относительном понимании пространства и разрабатывают эту концепцию, расшифровывая пространственные практики в качестве одного из аспектов социального анализа власти и ее осуществления. Однако эти исследователи не вводят категориального определения пространства как абсолютного или относительного – их, скорее, интересует, каким образом физическое пространство и пространственные отношения подчиняют группы и индивидов или освобождают их от государства и других источников власти и знания. Такие авторы, как Пьер Бурдьё (Bourdieu 1977 [1972])11, Анри Лефевр (Lefebvre 1991 [1974] / Лефевр 2015), Мишель Фуко (Foucault 1977 [1975] / Фуко 1999), Мишель де Серто (de Certeau 1984 [1980] / де Серто 2013), Жиль Делёз и Феликс Гваттари (Deleuze and Guattari 1987 [1980] / Делёз и Гваттари 2010), также обращаются к перемещениям тела и манипуляциям с ним и в качестве некоего измерения пространственного и политического контроля, что дает основание для тезисов, относящихся к концепции воплощенного пространства.

Среди всех французских социальных теоретиков наиболее значительный интерес к вместительности пространства и способности пространства и пространственных отношений производить и воспроизводить социальную жизнь проявляет Анри Лефевр. Согласно его утверждению, «пространство никогда не бывает пустым; оно всегда обладает значением» (Lefebvre 1991: 154 / Лефевр 2015: 159). Лефевр переосмысляет пространство, уходя от картезианского разделения между пространством и его идеологическими назначениями, – вместо этого он представляет единую унитарную теорию, которая сводит вместе разные модальности пространства (Merrifield 2002). Пространство у Лефевра рассматривается как социальный продукт, который маскирует противоречия собственного производства: Лефевр деконструирует эту «иллюзию прозрачности», выводя на поверхность то, каким образом социальное пространство складывается из понятийной триады пространственных практик, репрезентаций пространства и пространств репрезентации (Lefebvre 1974, 1991 / Лефевр 2015). Эта трехкомпонентная диалектическая модель формирует каркас для обнаружения способов производства пространства и демонстрации социальных противоречий, неотъемлемо присутствующих в данных формах производства. Хотя из работ Лефевра не вполне понятно, как в точности осуществляется взаимодействие между элементами этой модели и как они функционируют эмпирически, он утверждает, что три этих элемента – 1) пространственные практики, т. е. пространства, создаваемые при помощи жизненных практик, 2) репрезентации пространства, т. е. карты и теории пространственного планирования, и 3) пространственные репрезентации, т. е. изобразительное искусство, пространственные эксперименты и пространственные практики андеграунда, – можно анализировать с целью выявления скрытых способов производства пространства, что, в свою очередь, приведет к революционному действию (Lefebvre 1991 / Лефевр 2015, Shields 1991, Merrifield 2002). Разрабатываемая Лефевром теория пространства включает воплощенные пространственные практики и делает акцент на той роли, которую человеческое тело играет в производстве, а не просто в осознании пространства. Теория пространства Лефевра лежит в основе того представления о социальном производстве, которое будет рассмотрено в главе 3.

Пьер Бурдьё, предпринимая попытку связать человеческих агентов с пространственным доминированием (Bourdieu 1973, 1977), сосредотачивается на пространственном оформлении повседневного поведения, а также на том, каким образом социально-пространственный порядок транслируется в телесный опыт и практику. Предложенное Бурдьё ключевое понятие габитуса подразумевает генеративный и структурирующий принцип коллективных стратегий и социальных практик, который производит существующие структуры. В одной из ранних работ Бурдьё (Bourdieu 1973) кабильский дом [жилище группы берберов, проживающей на севере Алжира] предстает в качестве среды, в которой пространство тела и космическое пространство интегрируются при помощи метафорических и гомологических структур. В результате эта социальная структура воплощается и натурализуется в повседневной практике именно благодаря опыту жизни в наполненном символами пространстве дома. Понятие габитуса пространственно связывает социальную структуру с человеческим телом и пространственными практиками, поэтому возможность сопротивления им становится более наглядной. Влияние Бурдьё на концепцию воплощенного пространства будет рассмотрено в главе 5, а также в том разделе настоящей главы, где речь пойдет об антропологических генеалогиях.