Мишель Фуко в новаторской работе «Рождение тюрьмы» (Foucault 1977 [1975] / Фуко 1999) и в ряде интервью и лекций о пространстве (Foucault and Rabinow 1984) использует исторический подход, анализируя человеческое тело, пространственные отношения и архитектуру. Фуко рассматривает отношения власти и пространства, обращаясь к архитектуре как политической технологии, предназначенной для реализации интересов государства (то есть контроля и осуществления власти над индивидами) при помощи пространственной «канализации» повседневной жизни. Задачей подобной технологии является создание «покорного тела»12 (Foucault 1977: 136 / Фуко 1999: 188) посредством отграничения и организации индивидов в пространстве. Фуко теоретически осмысляет способы, при помощи которых пространственные отношения и архитектура вносят свою лепту в сохранение власти одних групп над другими на уровне, включающем как контроль над перемещениями, так и надзор за телом в пространстве. В главе 3 мы обратимся к работам Фуко о социальном контроле и пространственной гувернаментальности.
В свою очередь, Мишель де Серто (de Certeau 1984) задается целью продемонстрировать, каким образом человеческие «способы делания» (ways of operating) формируют механизмы, при помощи которых «пользователи» пространства, организованного при помощи техник социокультурного производства, заново его присваивают (de Certeau 1984: xiv / де Серто 2013: 43). Эти практики артикулированы в подробностях повседневной жизни и используются группами или индивидами, «отныне оказавшимися в сетях „надзора“» (de Certeau 1984: xiv–xv / де Серто 2013: 44). Рассматривая прогулки по городу, наименование города, рассказывание и воспоминания о нем, де Серто разрабатывает теорию обжитого пространства, в котором пространственные практики уклоняются от дисциплинирования городского планирования и контроля со стороны власти. Пешая прогулка, подобно поведению городского фланера у Вальтера Беньямина (Benjamin 1999), представляет собой отталкивающееся от конкретного места пространственное действие, которое осуществляет создание и репрезентацию публичного пространства, а не подчиняется ему.
Власть у де Серто оказывается встроенной в пространство посредством территории и границ, при этом оружием сильного13 оказываются классификация, описание и разграничение – все это де Серто именует «стратегиями», – тогда как слабый использует «тактики» – скрытые перемещения, кратчайшие пути и маршруты, – чтобы оспорить пространственное доминирование. Тактики никогда не базируются на существовании некоего особого места для власти или идентичности – они представляют собой форму потребления, «никогда не производящую места в собственном смысле этого слова, но всегда использующую эти места и манипулирующую ими» (Cresswell 1997: 363). Именно поэтому пространственными тактиками слабого выступают мобильность и обособленность от рационализированных пространств власти. В этом смысле пешеход не тождествен мигранту или путешественнику, который после прибытия в пункт назначения принимает соответствующую идентичность и оказывается под контролем государства.
Жиль Делёз и Феликс Гваттари (Deleuze and Guattari 1987 / Делёз и Гваттари 2010) также проявляют интерес к тому, каким образом люди противостоят пространственному дисциплинированию и государству. Они проводят различие между упорядоченными и иерархическими махинациями государства и боевой машиной кочевника, который использует траекторию бегства либо перемещается по точкам и узлам, а не от одного места к другому (Deleuze and Guattari 1986). В этом смысле Делёз совершает разрыв с Фуко, делая следующее утверждение:
«Фуко, скорее, удивляло следующее: со всей этой властью, с ее уловками, ее лицемерием мы тем не менее можем сопротивляться. Меня же удивляет совсем другое. Утечки повсюду, но правительствам удается все закупорить. Мы рассматриваем одну проблему с противоположных точек зрения. Вы правы, общество – это флюид, хуже того, это газ. Для Фуко же это архитектура» (Deleuze 2006: 280 / Делёз 2016: 85).
В пространственном анализе Делёза и Гваттари (Deleuze and Guattari 1986) номад избегает государства, никогда не возвращаясь на какую-то территорию, проскальзывая сквозь покрытые бороздами пространства власти и оставаясь вне подчинения дисциплине: фигура номада предстает метафорой тех сил, которые сопротивляются контролю со стороны государства. Данная пространственная мобильность, основанная на горизонтальной перспективе подвижных смыслов, дрейфующих связей и врéменных столкновений (Chambers 1986; Hannam, Sheller and Urry 2006), характерна для соседства городских встреч или спонтанного уличного театра и политического действия (Copjec and Sorkin 1999, Amin and Thrift 2002 / Амин и Трифт 2017, Merrifield 2013). Кроме того, подобная мобильность обнаруживается в мире международных аэропортов с их торговыми центрами, ресторанами, банками, почтовыми отделениями, телефонами, барами, видеоиграми, креслами для просмотра телепередач и охранниками – аэропорт предстает мегаполисом-симулякром, в котором обитают современные номады (Augé 1995 / Оже 2017, Chambers 1990). Внутри миниатюризированного мира аэропорта метафора номада становится эмблематичной для определений пространства постмодерна (Augé 1995 / Оже 2017, Looser 2012).
Географическая генеалогия
Осмысление пространства или места в работах географов зависит от их философского бэкграунда. Например, географы-марксисты наподобие Дэвида Харви (Harvey 1990 / Харви 2021, Harvey 2006) и Нила Смита (N. Smith 1984, 2008) заявляют о первичности пространства вне зависимости от того, является ли оно абсолютным или относительным, и выступают за анализ производства и воспроизводства пространства в духе Лефевра (Lefebvre 1974 [1991] / Лефевр 2015). Географы-гуманисты и феноменологи, такие как Эдвард Релф (Relph 1976), И-Фу Туан (Tuan 1977), Дейв Симон (Seamon 1979), Энн Баттимер (Buttimer and Seamon 1980) и Тим Крессвелл (Cresswell 1997, 2015), начинают свои исследования с опыта места. Две указанные школы географической мысли явно движутся параллельными траекториями, но иногда эти параллели, впрочем, пересекаются.
Дэвид Харви как в своей первой книге «Социальная справедливость и город» (Harvey 1973 / Харви 2018), так и в последующих работах (Harvey 1990 / Харви 2021, Harvey 2006) проявлял интерес к пространству в качестве одного из способов понимания процессов городского развития при капитализме. В ответ на вопрос «Что такое пространство?» Харви ставит другой вопрос: «Как получается, что разные человеческие практики создают и используют различные концептуальные представления о пространстве?» (Harvey 1973: 13 / Харви 2018: 16–17). Чтобы охарактеризовать эти различные концептуальные представления, Харви разрабатывает получившее широкую известность тройное разграничение абсолютного, относительного и реляционного (соотносительного) пространств, подчеркивая, что данные аспекты находятся в постоянном взаимодействии:
Если пространство рассматривается как абсолютное, то оно становится «вещью в себе», существующей независимо от материи. В таком случае оно обладает структурой, которая может быть использована для классификации или индивидуализации феноменов. Представление об относительном пространстве предполагает, что оно понимается как отношение между объектами, которое существует лишь потому, что существуют и соотносятся друг с другом сами эти объекты. Пространство можно рассматривать как относительное и в еще одном смысле, в котором я предпочитаю говорить о реляционном пространстве, – это пространство, воспринимаемое в духе Лейбница как содержащееся в объектах: речь идет о том, что объект, можно сказать, существует лишь постольку, поскольку содержит и представляет в себе отношения к другим объектам (Harvey 2006: 121)14.
С точки зрения Харви, отношения собственности создают абсолютные пространства, тогда как перемещения товаров, людей и услуг происходят в пространстве относительном, «потому что оно требует инвестиций денег, времени, энергии и т. д. для преодоления расстояний» (Harvey 1973: 13 / Харви 2018: 17). Примером же реляционного пространства является соотношение друг с другом участков земли – важный аспект человеческой социальной практики (Harvey 1973)15. Реляционные процессы фокусируются на диалектике понимания пространства, и Харви убедительно показывает, что люди неизбежно располагаются во всех трех указанных типах пространства одновременно, но при этом не обязательно соблюдается их равенство. В то же время Харви отмечает, что, несмотря на вдохновляющую новизну этого диалектического противоречия, его сложно применить в каком-либо привычном эмпирическом или позитивистском смысле (Harvey 2006).
