Я долго избегала подобных упражнений, так как догадывалась о несоответствии моего определения счастья с реальностью, которую я проживаю день за днем. А однажды, как всегда за рулем, я позволила себе задуматься, представить – чисто гипотетически, – как бы я провела свой последний месяц.

Мне стало радостно и грустно одновременно. Грустно потому, что я по привычке отложила все до следующей реинкарнации.

Радостно потому, что даже праздное размышление об этих маленьких мечтах доставляло мне удовольствие.

Я бы каждый день танцевала. Когда я танцую, мое тело наполняется счастьем, таким булькающим, нерафинированным, простым, искрящимся счастьем. В следующей жизни я обязательно стану танцовщицей. Или хореографом. Буду ставить пластические спектакли и абстрактные пантомимы. А в этой… в этой жизни мне просто хотелось танцевать.

Я бы пустилась в многодневное путешествие. Просыпаться каждый день в новом городе. Идти по незнакомым улицам, пока ноги не откажутся шагать. Очаровываться неизведанным. Быть не туристом, а странником, пилигримом, скитаться по свету и, узнавая мир, узнавать себя. Я была бы безумно счастлива, если бы смогла так проскитаться неделю, две, месяц, год… Я на любой срок согласна.

Я бы любила. Честно, жадно, без стыда и без оглядки. Я бы открывала сердце нараспашку, не боясь осуждения, не заботясь о том, что обо мне подумают. Я бы любила и была бы собой в этой любви. Не безопасной, удобной, упрощенной тенью себя, а самой настоящей собой, во всем своем великолепии. И меня любили бы в ответ – день, ночь, неделю, месяц, год – за то, что я такая, какая я есть. Дикая. Необузданная. Жизнерадостная. Лучезарная.

Если опыт иммиграции чему-то и учит, так это хвататься за возможность переписать свою историю заново. Оставить позади то, что не работает, – и попытаться жить так, как этого всегда хотелось. Осуществить свои мечты до вынесения смертного приговора.

Оставшись одна, я впервые почувствовала, что больше никому ничего не должна. Я честно примерила на себя чужие мечты, и мне они показались тесны в локтях. В духе русских революционеров 1917 года я разрушила свою жизнь, чтобы построить новую.

Осуществление мечты – это не слепая удача, не манна небесная, а упорная работа.

…Я начала с малого. Мы с мужем уже расстались, но все еще жили вместе. Пытаясь отвлечься от ужаса предстоящего вольного (одиночного) плавания, я записала на последней странице ежедневника все, что мне хотелось бы сделать в обозримом будущем. Первым пунктом была моя давнишняя, запыленная мечта – научиться танцевать сальсу.

Эту мечту я могла осуществить. С мужем мы уже толком не общались, и вечера пятницы я проводила как хотела. Однажды я подговорила подруг пойти на латинские танцы. Отработав вводное занятие в комнате сальсы, я зашла во второй зал, где танцевали неведомый мне танец – бачату. Пары медленно двигались под синим светом прожекторов в такт чувственной пронзительной мелодии. Чувственно-пронзительная – это как раз для меня. Попросив подругу показать мне основной шаг бачаты, я уверенно приняла приглашение на танец первого партнера. Затем второго, третьего. Мне казалось, что этот танец создан для меня. Я кайфовала от того, как естественно я чувствовала себя в его пластике и ритмике.

Следующие несколько месяцев каждую пятницу я шла танцевать бачату. Все это время я ежедневно проживала в течение двадцати четырех часов каждую из пяти стадий горя – отрицание, гнев, торг, депрессию и принятие, – но в пятницу вечером, мои душевные метания оставались за порогом клуба. Переобуваясь в коридоре в танцевальные туфли, я прислушивалась с замиранием сердца к доносящимся звукам музыки. Я входила в зал, расправив плечи и высоко подняв голову. Мне казалось, что мне все по плечу. Что моя жизнь, мое счастье, мое благополучие в моих руках. С каждым из трех приставных шагов и четвертым «тепом» – основой танцевального рисунка – я убеждалась в том, что все делаю правильно.

Моя маленькая мечта, претворенная в жизнь после многолетнего затворничества в потемках души, «музыка горечи» бачата, была чуть ли не единственным источником радости и сил в те непростые времена.

Разрешите себе роскошь самой маленькой мечты. Это так просто.

Прошла первая неделя моего добровольного заключения в подвальной каморке. Наступили выходные, по-летнему знойные. Я скиталась по городу, никому не нужная и ошалевшая от происходящего. Тотальная эмоциональная дезориентация гнала меня куда глаза глядят – мне становилось спокойнее оттого, что я куда-то иду. Так в моих действиях была хоть какая-то определенность – направление, а соответственно, и смысл. Обессилев от слез, беспрестанно струящихся по моему лицу, и изнурительной прогулки по жаре, я зашла в кафе. Съела суп и салат, абсолютно не чувствуя вкуса. В кафе был аншлаг. Люди сидели за столиками и щебетали без умолку, беззаботно купаясь в безделье и неге. Мне стало страшно. Они болтают о всякой чепухе, в то время как моя жизнь катится в тартарары.

Почувствовав, что очередная волна рыданий подступает к горлу, я поспешила спрятаться в туалете. Закрыв за собой дверь кабинки, я опустила крышку унитаза, присела на край и долго всхлипывала, спрятав лицо в сгибе локтя. Тело пыталось справиться с запредельным отчаянием, охватившим все мое существо.

Почувствовав наконец, что запас горя на время иссяк, я подняла голову. На дверце, густо прокрашенной белой краской, было написано черным фломастером: «Tout est possible». Все возможно. Кто-то сверху мне сообщал, что все возможно.

А что возможно?

Все. Абсолютно все.

Я достала из сумки телефон и сфотографировала надпись. Установила заставкой экрана. Теперь, каждый раз, когда я брала в руки телефон – чтобы позвонить, ответить на сообщение, посмотреть, который час, проверить погоду, залипнуть в соцсетях, – мне сообщалось, что все возможно. Все возможно. Все возможно. Я прочла это послание сотни раз, пока не убедилась, что это действительно так.

Все возможно.

– Я прибирался у себя в кабинете и нашел… вот, – сказал, немного смущаясь, Глен, мой начальник, протягивая мне мягкий сверток. – Наши партнеры подарили на одном бизнес-форуме.

Я взяла в руки пакет и заглянула внутрь. Там лежало тонкое синее одеяло, похожее на пледики, которые выдают в самолетах на трансатлантических перелетах.

– Бери, бери, – повторил он.

Глен был первым в офисе, кто узнал о моем разводе. Случайно. Мы с мужем только-только выставили квартиру на продажу и наивно полагали, что ее со дня на день купят. Мы сильно заблуждались, представляя себе сценарий цивилизованного расставания. Хотя нет, не так. Я не знаю, что мой муж думал о разводе. Я не спрашивала его мнения. Но мне казалось, что можно обойтись малой кровью, мы быстро разъедемся без лишних скандалов и тут же будем счастливы, по отдельности. А еще я не могла никому признаться, что развожусь. Само слово – развод – мне казалось страшным, почти матерным. У меня язык не поворачивался его произнести, словно я могла онеметь, превратиться в камень, как только озвучу страшный приговор, который я сама составила и сама должна была привести в исполнение.

И здесь я тоже заблуждалась. Не все, что заканчивается, плохо. Не все, что навечно, хорошо.

Как-то раз во время обеденного перерыва я сидела за столом и листала страницы риелторских сайтов. Я искала себе квартиру. Я так увлеклась, что совсем не заметила, как кто-то подкрался и встал за моей спиной.

– Ищешь недвижимость?

Я вскрикнула от неожиданности и обернулась. За спиной стоял мой начальник. Он спрашивал с неподдельным интересом.

Я не знала, что ему ответить.

– Не совсем, – промычала я, попеременно краснея и бледнея, судорожно (и безрезультатно) пытаясь придумать на ходу объяснение.

– Продаешь? – продолжил он свой добродушный допрос, изучая спектр эмоций, отражающихся у меня на лице.