В ту минуту я подумал, а что, если я стану этому далекому от поэзии человеку давать уроки и объяснять, как нужно писать стихи. Я вряд ли решился бы на такое, если б не увидел эту красавицу. Теперь, приходя иногда к начальнику, я мог бы любоваться ею. Когда девушка вышла из кабинета, я начал говорить ему именно это, а не то, что его стихи никакого отношения к поэзии не имеют. Начальник так обрадовался моему предложению, что бросился прямо-таки мне на шею, поцеловал в щеку и долго не выпускал из своих объятий. В тот день я преподал ему первый урок, а он записывал каждое мое слово в свою тетрадь, в которой, по его словам, сочинял стихи.

Так я начал посещать его один раз в неделю, иногда даже два раза. Когда я по какой-нибудь причине не ходил к нему целую неделю, он тут же присылал за мной своего водителя. Один раз, когда мы с ним сидели допоздна в его кабинете, а он, как всегда, беспрерывно поил меня чаем, я, не выдержав, сказал, что привык принимать другую, более крепкую жидкость, а чай не особенно люблю. Начальник тут же уловил мой намек, хотя, когда я говорил про свою старую привычку, вовсе не рассчитывал, что он будет угощать меня водкой. А он, даже не спросив меня, позвонил в какой-то ресторан и велел принести две бутылки самой лучшей водки и четыре шампура шашлыка. Не прошло даже полчаса, как вошли в кабинет начальника, прямо-таки поклонившись, два человека в коротких белых халатах. Первый держал в одной руке поднос с четырьмя шампурами шашлыка, в другой руке две бутылки очень дорогой водки. Второй мужчина нес поднос с хлебом, помидорами и огурцами, тарелками и рюмками, и поставили они все это на стол начальника. Когда они уходили, начальник не забыл еще пригрозить их директору, сказав, что на днях отправит к ним проверку. Принесшие еду и выпивку, еще раз поклонились и, пятясь, вышли из кабинета.

Начальник хоть и был никчемным поэтом, но выпивохой оказался отличным, чего на свадьбе я не заметил. Словно прочитав мои мысли, он сказал, что особы, занимающие важные посты, пить при народе не могут, потому что окружающие следят за каждым их движением. Другое дело рестораны, где для них всегда есть отдельные кабинеты, или же такие места, где никого, кроме них, не бывает. Но все равно – работа у него такая, что, сколько бы ни пил, он не пьянеет, потому что в любой момент может что-то случиться в городе, и тогда, бросив все, он обязан явиться на свое рабочее место или же к месту происшествия.

Теперь к каждому моему приходу он заказывал еду и выпивку в каком-нибудь из близлежащих ресторанов, и все это, как в сказке, через короткое время появлялось в его кабинете. После каждого «урока» его шофер отвозил меня домой, а позже даже стал заезжать за мной и привозить к начальнику. Помогали ли ему мои указания и советы? Сделать из него поэта, как я позже убедился окончательно, было все равно, что попытаться сделать из осла отменного скакуна. Но у него, по всей видимости, все равно не уменьшался интерес ни к моим «урокам», ни к тому, чтобы продолжать писать стихи. Так всякий раз, выслушав их, я давал ему советы и исправлял кое-какие строчки. Правда, потом даже увлекся и этими посиделками с начальником, и уроками стихосложения. Все это стало развлекать меня и даже доставлять удовольствие. И дело здесь было вовсе не в бесплатной выпивке, которую я все ровно где-нибудь достал бы. И цена водки для меня ничего не значит, а что касается шашлыков, я ел каждый раз один или два куска, большую часть съедал сам начальник, а остатки отправлял на подносе дежурным милиционерам. Я, к тому же, радовался каждый раз встрече с красавицей в приемной, из-за которой я и начал ходить к нему.

Еще мне было интересно наблюдать за работой этого устрашающего ведомства, что происходило особенно тогда, если начальник уезжал куда-нибудь по вызову, а я сидел в коридоре и ждал его. У меня создалось ощущение, что они все время за кем-то гонялись, кого-то ловили. Теперь в управлении почти все меня знали. Иногда меня даже окружали милиционеры, в основном молодые, декламировали строчки из моих стихов и интересовались моими новыми работами. Но наши беседы часто прерывались, ведь им все время нужно было торопиться куда-то, и эта их беготня не имела конца. Кого они только не приводили в управление: воров, проституток, побирушек, цыганок-гадалок, курящих дурман или подравшихся подростков, избившего жену мужа, неправильно перешедших улицу пешеходов, людей, слишком поздно гулявших по городу или слишком громко говоривших в позднее время, осквернителей памятников. Потом их, обычно, отпускали, правда, не всех. На лицах приходящих, вернее, приведенных, были страх и беспокойство, а на лицах уходящих – радость и облегчение. Однажды, придя к начальнику, как обычно, вечером, я заметил, что чай подает какая-та другая девушка. И эта тоже была красавицей – с распущенными длинными черными волосами, с большими карими глазами, но со смиренным, как у овечки лицом, к тому же худощавая и невысокая. Начальник, поймав мой удивленный взгляд, ответил на мой безмолвный вопрос и сказал, что предыдущая секретарша уволена за то, что в последнее время «допустила ряд грубых и непоправимых ошибок», и на ее месте теперь другая. Хоть начальник иначе назвал причину смены секретарши, я во всем догадался: та первая надоела ему как любовница, ему захотелось новой – свежей и нетронутой. Вот почему, подумал я тогда, люди, имеющие власть, не могут писать стихи. Мы, поэты, мечтаем о красавицах, но довольствуемся лишь тем, что созерцаем их красоту, а начальники просто используют все то, что очаровывает нас в женщине.

Как-то во время застолья начальник, прочитав мне в очередной раз свои улучшенные с моей помощью стихи – хотя они все равно оставались слабыми и неинтересными, – сказал мне, что хочет, чтобы мы стали с ним настоящими друзьями, все время помнили друг о друге и поддерживали связь. Я слегка улыбнулся и не ответил ему сразу. Может, он принял мое молчание за согласие и успел обрадоваться в душе, не знаю. Но я, опрокинув рюмку, другую, ответил ему так:

В тот день начальник мне ничего больше не сказал, и мы продолжили застолье как обычно. Но когда я уходил, он холодно попрощался со мной, и не обнял меня, как делал всегда. Я понял, что задел его, задел даже сильно. Но я не мог поступить иначе. Я должен был высказать ему, что я о нем думаю. До этого он не раз говорил мне, что поможет напечатать мои стихи в литературных журналах и газетах, но надо, чтобы я писал о том, какую трудную, ответственную и почетную работу выполняет милиция, стоя на страже защиты жизни, благополучия и счастья людей. Он сам занялся бы хлопотами о публикации таких стихов, даже попросил бы своих начальников из министерства помочь напечатать их, вначале в газете, а потом вместе с другими стихами в виде книги. Я ему тоже ответил, что если бы мог сочинять стихи, которые не шли из моей души, то у меня давно вышло бы уже несколько книг. Он сделал вид, что принял мои высказывания без обид, как позицию поэта, и больше к этой теме не возвращался. Но вот после того как я прочитал ему свое последнее стихотворение, мне стало трудно застать его на работе. Несколько раз дежурный отправлял меня обратно, говоря, что он уехал по очень важному заданию и, может, в этот день назад не вернется. Мне все было ясно: он просто стал избегать меня после того как я высказал ему правду о том, что о нем думаю и кем его считаю. Как-то раз один из знавших меня молодых милиционеров любезно проводил меня до кабинета начальника, когда я сказал, что хочу увидеться с ним. В приемной теперь сидела совершенно другая девушка – стройная, с голубыми глазами и светлыми волосами; короткая юбка обнажала ее белые, красивые колени. Она вначале не обратила внимания на мое появление в приемной, также приняв меня за бродягу. Такие порой действительно приходили на прием к начальнику, но он никогда их не принимал, во всяком случае, я сам этого ни разу не видел. Когда молодой милиционер, подойдя к девушке, что-то шепнул ей на ухо, она, с изумлением взглянув на меня, встала и приоткрыла дверь кабинета начальника. Что именно она сказала, я не услышал, но, по-моему, она слишком долго объясняла тому, кто пришел. И это, думал я, из-за того, что она не знала меня и видела впервые. Молодой милиционер, попрощавшись со мной и юной красавицей, уже ушел, а я продолжал стоять в приемной и ждал, когда же меня пригласят в кабинет. Подойдя ближе к двери, чтобы показаться своему «другу», я услышал последнюю фразу, которую произнесла секретарша: