Абид опять долго не мог уснуть, вновь мучился мыслями о неизлечимой болезни и смерти. Встав утром, он поначалу забыл о новом несчастье, настигшем его, и повторял понравившиеся строки из вчерашней книги. Но скоро вспомнил о мозге, об опухоли и вчерашней острой боли. А может, все-таки врачи могут излечить эту болезнь? Как он слышал или читал, иногда опухоль удаляют хирургическим путем. Операция очень тяжелая, но она помогает, если опухоль доброкачественная. А если она окажется злокачественной, значит, никакая операция не поможет. Убрав постель, Абид, озабоченный еще больше прежнего, вышел во двор. Умылся из металлического умывальника, налив в него ведро холодной, чистой воды. Потом решил пройти в садик и немного прогуляться.

Деревья росли здесь так, что человека, находящегося в саду, не было видно со двора, тем более из дома. Поэтому, приходя сюда, он чувствовал себя хорошо и мог спокойно почитать какую-нибудь книгу здесь. Теперь, из-за того, что Абид основное время проводил дома, в своей комнате, он будто забыл о лужайке, саде и тенистых деревьях в нем. Поев немного вишни и перезрелых плодов тута, он вернулся домой.

Вернувшись в свою комнату, он продолжил читать книгу, оставленную открытой на столе. Страх, что у него действительно могла развиться опухоль, не оставлял его, но он вскоре увлекся чтением и оторвался от книги только тогда, когда мать позвала его обедать. Вернувшись, он продолжал читать до ужина. И, поужинав, вновь взялся за книгу.

Ночью он вспомнил про боль внутри головы и пытался успокоить себя тем, что это, наверное, ему показалось или он ощутил что-то другое, похожее на боль, поскольку за этот день она ни разу не возникала. Но на следующий вечер он вдруг вновь испытал резкую боль в голове и опять забеспокоился. Но в этот раз боль появилась явно в другой части головы: значит, все-таки это не опухоль. Вряд ли у него могли образоваться сразу две опухоли. Но чрезмерная резкость и степень боли говорили ему о том, что она не могла возникнуть просто так, из ничего. Абид предположил, что из-за возникшей в одном участке мозга опухоли боль могла появиться и в других его частях. Правдоподобность этого заключения он не мог проверить. С другой стороны, у него не было каких-то явных аргументов, чтобы отрицать это. И до того, как идти спать, и в кровати, где до самого утра он опять не мог уснуть, он все бился между этими двумя предположениями: болен он или нет.

Абид проснулся утром опять позже обычного и тут же вспомнил о вчерашней дилемме: болен он или нет? День этот Абид провел так же, все время стараясь отмахиваться от мыслей о возможной опухоли в голове. А перед сном он снова ощутил острую боль в животе, приблизительно в том же месте, где она появлялась у него несколько дней назад. Тут же вернулись к нему те мысли, переживания о страшной болезни, которые оттеснили мысли об опухоли в мозгу. Но что же это тогда была за боль, если не рак, похожей на которую он раньше никогда не испытывал? Эта ночь прошла мучительнее прежней. Как только он доказывал себе, что у него никакого рака нет – ведь это подтвердил доктор – тут же приходила ему мысль, что резкая и повторившаяся уже несколько раз боль в мозгу может быть все-таки сигналом об образовавшейся в нем опухоли.

Наутро Абид все-таки решил рассказать матери о своих новых недомоганиях и о резкой боли в голове. Мать, расспросив, что он именно испытывал, сказала, что завтра еще раз покажет его врачам.

И в этот раз осматривал Абида тот самый врач, который направлял его на рентген; выслушав его жалобы о необычных, резких, мгновенных головных болях, тот выписал ему теперь направление к невропатологу.

Невропатолог был молодой, добрый и улыбчивый, и говорил с Абидом мягко и приветливо. Попросил его подойти к большому стеклянному столу и лечь на него, что Абид тут же выполнил, сняв прежде обувь. Мать стояла чуть подальше и смотрела на них. Врач, направив на него яркий свет с двух сторон, щелкнул чем-то и сказал, что он может спуститься теперь на пол. А снимки, по его словам, должны были быть готовы через несколько дней.

Мать принесла их домой через три дня и опять стала упрекать его за то, что он зря беспокоил родителей пустыми жалобами, ведь врач опять ничего не обнаружил. Абид был в недоумении: откуда же тогда у него такая странная головная боль? Боли в области желудка также были очевидны. Если эти боли не говорят о болезнях, то почему он тогда испытывает их, о чем же они говорят тогда и из-за чего происходят? На эти вопросы тогда он не мог найти ответа: ему не помогали здесь ни прочитанные им многочисленные книги, ни полученное за восемь лет обучения в школе образование. А врачи тоже больше ничего не делали, только, кивая, выслушивали его жалобы.

Отец Абида был человеком более тонким, и иногда казалось, что он лучше всех понимает, что происходит с младшим сыном. Однажды он рассказал Абиду о себе: в молодости он тоже очень переживал по поводу того, будто болен всякими болезнями. И однажды, когда он отдыхал в санатории, его исследовал опытный невролог. Врач, услышав его жалобы, сказал ему, что тот страдает неврастенией.

– А когда я спросил его об этой болезни, – продолжил отец, – врач ответил мне, что это не болезнь. Это просто необоснованные переживания, когда человеку кажется, что он болен всеми болезнями на свете. После этого больше я не стал переживать о том, болен ли я чем-нибудь.

Рассказ отца обнадежил Абида: может, и в самом деле все его переживания необоснованны, и не стоит обращать на них внимания, они сами по себе пройдут.

До начала занятий в школе времени оставалось еще более чем месяц, и родители решили все же положить Абида в больницу: пусть младший сын проведет остаток каникул в ней.

После того как отец с матерью ушли, немолодая женщина в белом халате привела Абида в одноэтажный, длинный корпус больницы. Корпус был старый, на углах и в некоторых местах под крышей виднелись широкие трещины. Когда-то здание было покрашено в розовый цвет, но теперь об этом можно было лишь догадываться по оставшимся на нем полоскам, а так оно казалось теперь серым. Женщина вошла в самую последнюю дверь, Абид последовал за ней. Здесь картина была еще более неприятной – обшарпанные стены и гнилые доски, да к тому же еще какой-то неприятный запах. Внутри корпуса тянулся коридор, темный даже днем. Они вошли в какой-то кабинет со стершейся табличкой, и женщина велела ему сесть на стул возле письменного стола, накрытого белой материей. Изредка задавая ему вопросы – о семье, о том, сколько Абиду лет и в какой школе он учится – она записала все это, положила бумагу в папку, и они снова вышли в коридор, прошли по нему и зашли в одну из палат. Запах в палате был еще более острый и неприятный, чем в коридоре, ее стены были когда-то покрашены в темно-зеленый цвет, а по середине пола шла красная линия. Здесь в ряд стояли пять кроватей, но все пустовали, кроме одной, на которой сидел седой, неопрятный и болезненный на вид мужчина.

Женщина показала Абиду его кровать, вторую от двери, и тумбочку, куда он мог положить свои вещи и непортящиеся продукты. Кровать была железная, на ней лежали матрац, покрытый синим, ободранным одеялом, напоминавшим собачью шкуру, с которой облезла шерсть, и подушка с наволочкой. Из наволочки торчали перья, и сама она то ли от старости, то ли оттого, что слишком много подвергалось стирке, была в больших, желтых, наверное, уже не отстирываемых пятнах.

Абид сел на кровать и осмотрелся. У мужчины кровать была самая последняя от двери, возле большого окна. Как только ушла сотрудница больницы, мужчина тут же открыл свою тумбочку и начал в ней копаться. Абид успел заметить в ней граненые стаканы и несколько бутылок водки. Мужчина взял одну бутылку, налил спиртное в не очень-то чистый стакан и, морщась, с какой-то легкой озлобленностью, осушил его одним махом, запрокинув голову. Убрав бутылку и стакан, он встал с кровати и направился к двери, но, дойдя до нее, остановился и спросил Абида низким, прерывистым голосом, наверное, из-за того, что дышалось ему с трудом: