Слушала Пинъэр монахиню Сюэ, но любовь ее материнская к сыну от этого не уменьшалась. И при всяком упоминании слезы текли у нее из глаз.

Незаметно прошли дни, и настало утро двадцать седьмого дня. Восемь нанятых подростков в темном одеянии и белых шапочках несли отделанный золотом ярко-красный гроб. Вздымались к небу стяги и хоругви, плыл увитый белыми цветами и ветками ивы балдахин. Впереди двигалось ярко-красное полотнище с надписью: «Гроб с телом сына из рода Симэнь».

Настоятель У также прислал двенадцать послушников. Настоятель У также прислал двенадцать послушников. Они окружили гроб, повторяя молитвы и читая канон «Нефритовые строки о рождении духа». Лились траурные мелодии. Родные и друзья сопровождали одетого в траур Симэня. До арки на большой улице он шел пешком, потом сел на коня. Похоронную процессию сопровождали паланкины У Юэнян, Ли Цзяоэр, Мэн Юйлоу, Пань Цзиньлянь и дочери Симэня, а также матери свата Цяо, супруги У Старшего, супруги У Шуньчэня – Чжэн Третьей и певиц – Ли Гуйцзе и Чжэн Айюэ. Сунь Сюээ, У Иньэр и монахиня Сюэ остались дома с Ли Пинъэр.

Симэнь опасался, что Пинъэр будет чрезмерно убиваться и не пустил ее на кладбище. Когда начался вынос и процессия двинулась к воротам, как ни уговаривали Пинъэр, она бросилась за гробом.

– Навсегда ты уходишь, сыночек родной мой! – так громко причитала она, что сорвала голос, потом упала, ударившись головой о ворота. Золотые шпильки выпали у нее из прически. Испуганные У Иньэр и Сунь Сюээ подняли ее и стали упрашивать пойти к себе в покои.

Опустел кан. Только игрушечный барабанчик с бубенчиками – символ долголетия – все еще висел над кроваткой. Пинъэр ухватилась руками за стол и зарыдала.

Тому свидетельством романс на мотив «Овечка с горного склона»:

– Не надо так убиваться, матушка, – говорила Иньэр, беря за руку Пинъэр. – Ребенок ушел, и слезами его не вернешь. Успокойтесь, к чему так расстраиваться!

– Ты еще молода, – уговаривала Сюээ. – Твоя весна еще не прошла. Зачем печалиться? Будет еще сын. У нас ведь и у стен есть уши – всего не выскажешь. Только отольются ей твои слезы. Все видели, как она злилась, что у тебя ребенок. Если только она его погубила, он ей за все отомстит. Он у нее жизнь возьмет. А сколько она на меня хозяину наговаривает! Пока он с ней, она еще ничего. Стоит же ему заглянуть к другой, как она уж вне себя от зависти. Ко мне он не заходит – ты и сама знаешь. А придет, так чего она ему только не нашепчет на меня. А как меня судит да рядит с остальными женщинами – и слепой увидит. Я ведь все вижу, да только молчу. Ну погоди! Кто знает, какой тебя ждет конец, потаскуха!

– Хватит! – сказала Пинъэр. – Я ведь тоже как сюда пришла, страдаю. Не сегодня-завтра и меня не станет. Разве перед ней устоишь! Пусть себе творит свое дело.

Вошла кормилица Жуи и, опустившись на колени, со слезами обратилась к Пинъэр:

– Я все хотела Вам сказать, матушка, да не решалась. Хлебну я горя без Гуаньгэ. Куда мне деваться вдове одинокой, ежели батюшка с матушкой велят уходить?

Тяжело стало от таких слов на душе Пинъэр. «Пока был сын, и в ней нуждались. Тогда она так не говорила», – подумала она и сказала:

– Какая ты странная! Ребенок умер, но я-то пока жива. Пока я не умерла, ты будешь служить мне. Разве я тебя гоню?! А там, глядишь, у старшей матушки сынок родится или дочка, опять будешь кормить. Не все ль равно?! К чему так волноваться?

Жуи больше не проронила ни слова, а Пинъэр опять горько заплакала.

Свидетельством тому романс на тот же мотив:

– Съели бы вы чего-нибудь, а то все плачете, надрываетесь, – продолжали успокаивать ее Сюээ и Иньэр.

Сючунь принесла кушанья и накрыла стол. Они сели за компанию с Пинъэр, но кусок застревал у нее в горле. Кое-как она съела полчашки и вышла из-за стола.

На кладбище Симэнь велел геоманту Сюю определить место погребения. Гуаньгэ похоронили как раз возле первой жены Симэня, урожденной Чэнь, как бы в ее объятиях. Сват Цяо и остальные родственники принесли жертвы. Целый день пили и закусывали под только что возведенным навесом. Когда вернулись домой, Пинъэр поклонилась Юэнян, сватье Цяо и старшей невестке У и опять зарыдала.

– Кто знал, свашенька, что век моего сына будет таким коротким, – обратилась она к госпоже Цяо. – с его смертью ваша дочка осталась беспомощной вдовою до замужества. Напрасны были наши хлопоты. Не осудите, свашенька.

– Зачем же, свашенька, вы так говорите? – отвечала Цяо. – Каждому свой век на роду написан. Никто наперед загадывать не может. Говорят, те, кто узами родства связан, не разойдутся как чужие. А вы еще молоды, свашенька, стоит ли так беспокоиться о потомстве? Не расстраивайтесь! Все придет в свое время.

Сватья Цяо распрощалась с хозяйками и ушла.

Симэнь в передней зале попросил геоманта Сюя изгнать из помещения злых духов. На всех дверях были расклеены амулеты из желтой бумаги, отгонявшие нечисть.

Они гласили:

«Дух умершего ростом в три чжана[923] отправился на северо-восток. Если встретит Духа, бродящего днем[924], ему не вырваться, тот сразит его и все обойдется благополучно. Родным остерегаться нечего».

Симэнь отблагодарил геоманта куском холста и двумя лянами серебра, и после угощения тот удалился. А Симэнь с вечера пошел к Пинъэр и остался у нее на ночь, всячески успокаивал и ласкал ее. Инчунь было велено убрать игрушки Гуаньгэ, чтобы они не напоминали матери о сыне и не тревожили ее.

Да,