Да,
До дна исчерпав полноводные реки,
Ты краску стыда не отмоешь вовеки.
Если хотите узнать, что случилось потом, приходите в другой раз.
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
ШУТУН ИЗ-ЗА БЛАГОСКЛОННОСТИ ХОЗЯИНА ПОПАДАЕТ В НЕПРИЯТНОСТЬ
ПИНЪАНЬ ПОДЛИВАЕТ МАСЛА В ОГОНЬ
Ты, своенравный, опьяненный властью,
Поменьше обнаруживай пристрастья.
Кто алчен, до забав распутных падок –
Устои рушит, вносит беспорядок.
Грубить – попрать достоинство чужое,
Хитрить и пить без меры – дело злое.
Коль мысль тебя волнует о грядущем,
Во всех делах будь благотворцем сущим.
Итак, подбежал Хань Даого к воротам своего дома и узнал, что его младший брат и жена, связанные, доставлены в околоток. Хань бросился в лавку на Львиную, чтобы посоветоваться с Лайбао.
– Попроси скорее дядю Ина, – посоветовал Лайбао. – Пусть он поговорит с хозяином. А стоит ему только послать правителю Ли свою визитную карточку, как любое, даже самое серьезное дело, сразу будет замято.
Хань Даого помчался к Ин Боцзюэ, но жена его выслала служанку сказать, что хозяина нет дома, и где, мол, он, неизвестно. Может, дескать, он у господина Симэня.
– Нет дома? – переспросил Хань. – А Ин Бао?
– Тоже ушел, – был ответ.
В полном отчаяньи Хань Даого побежал в квартал кривых террас.
Надобно сказать, что Ин Боцзюэ, приглашенный Хэ Лянфэном, братом хучжоуского купца Хэ Гуаньэра, пировал в гостях у Хэ Цзиньчань, жившей в четвертом переулке. Там его и нашел Хань Даого. Ин Боцзюэ вышел раскрасневшийся, из-под козырька его шапки торчала зубочистка. Хань отвесил ему земной поклон, отозвал в сторону и – так, мол, и так – рассказал о случившемся.
– Раз такое дело, придется мне самому с тобой пойти.
Ин Боцзюэ распрощался с Хэ Лянфэном, и они с Хань Даого отправились сперва к нему домой, где Ин разузнал подробности.
– Дядя, я вас об одном прошу, – говорил Хань Даого. – Пойдите к моему господину и попросите написать письмо в управу, а то их завтра, может быть, на допрос поведут, к самому господину Ли. Только бы жену мою в покое оставили. А я не забуду вашей милости, дядя, и щедро отблагодарю.
Хань отвесил Ину земной поклон и встал на колени.
– Я ль не помогу тебе, дружище! – воскликнул Ин Боцзюэ, поднимая Ханя. – Бери бумагу и пиши. И сейчас же пойдем к твоему хозяину. Я сам с ним поговорю. Да поменьше лишних слов! Так и напиши: я, мол, часто дома не бываю, а уличные лоботрясы к жене пристают, покою ей не дают. Не стерпел, мол, тогда мой брат Хань Второй и имел с ними крупный разговор, а они схватили его, избили и связали вместе с моей женой. Дальше: прошу вас, сударь, направить письмо его превосходительству господину Ли и освободить мою жену. Вот так. Уверен, он пойдет тебе навстречу и все уладит.
Хань Даого взял кисть, поспешно набросал просьбу и сунул в рукав.
Ин Боцзюэ повел его прямо к Симэнь Цину.
– Батюшка дома? – спросили они привратника Пинъаня.
– Батюшка в кабинете, в саду, – ответил тот. – Прошу вас, проходите.
Ин Боцзюэ – постоянный посетитель – был здесь как дома. Даже собака не залаяла. Они прошли задние ворота, обогнули залу, амбар, искусственную гору и очутились у садовой калитки. Повернув в сторону розария, они прошли по сосновой аллее, в конце которой и располагался состоящий из трех миниатюрных построек Зимородковый павильон, где Симэнь Цин наслаждался прохладой во время летнего зноя.
Кругом красовались шторы. В густой тени средь цветущих кустарников и зарослей бамбука, куда ни кинь взор, стояли чучела диковинных зверей и редких птиц. Пышно цвели необыкновенные травы и цветы.
В затененном кабинете убирался слуга Хуатун.
– Батюшка Ин и дядя Хань! – доложил он.
Они отдернули занавес и вошли в кабинет.
– Присаживайтесь, прошу вас! – сказал вошедшим Шутун. – Батюшка только что ушел в задние покои.
Он велел Хуатуну пригласить хозяина.
В комнате стояли полдюжины покрытых агатового цвета лаком низких юньнаньских кресел с плетеными сиденьями, украшенных золотыми гвоздями. По обеим сторонам висели четыре окаймленных белым пестрых шелковых свитка – картины знаменитых мастеров-пейзажистов. Сбоку стоял расписной столик из пестрого мрамора, ножки которого украшали резные кузнечики и стрекозы. На нем были расставлены несколько старинных бронзовых курильниц и одна золотая в форме журавля. Напротив висела таблица с надписью «Зимородковый павильон», а по бокам на полосах розовой бумаги красовались парные строки:
Под сенью ясеня приятное затишье,
У ширмы вешний аромат цветущей вишни.
Ин Боцзюэ уселся в кресло посредине комнаты, Хань Даого пододвинул стул и подсел к нему сбоку. Пока Хуатун разыскивал Симэня, Ин Боцзюэ заглянул в кабинет. Там стояла покрытая черным лаком с позолотой мраморная летняя кровать со спущенным газовым пологом. С обеих сторон от нее теснились покрытые лаком, крапленые золотом шкафы, полные писем и списков подношений. Тут грудой лежали книги, бумага, кисти и тушь. Поодаль, под затянутым газовой занавеской окном, стоял черный лаковый столик для лютни, а дальше – одинокое плетеное кресло. В книжных ящиках лежали полученные хозяином письма и визитные карточки, а также книги учета подношений Симэня к празднику осеннего урожая. Ин Боцзюэ раскрыл одну из них. В ней пестрели имена Цай Цзина, Цай Ю, Чжу Мяня, Тун Гуаня, письмоводителя Цая Четвертого, командующего Цая Пятого, а также правителей, их помощников и других высоких должностных лиц областного управления и уездной управы. В другой книге значились имена столичного воеводы Чжоу Сю, судебного надзирателя Ся Лунси, инспектора пехоты и конницы Цзинь Наньцзяна, командующего ополчением Чжана, а также двух бывших гаремных смотрителей – Лю и Сюэ. А среди подношений перечислялись куски парчи и атласа, свиные туши, вино и печенье, пузанки и прочая маринованная рыба, куры и гуси. Подношения в зависимости от их цены значились под особыми рубриками.
Но не будем больше говорить, как ждали хозяина Ин Боцзюэ и Хань Даого, а расскажем о Хуатуне.
Он пошел к Цзиньлянь.
– Сестрица, батюшка здесь? – спросил он Чуньмэй.
– Куда тебя несет, рабское твое отродье! – заругалась Чуньмэй.
– Тебя черт попутал, что ли? Ишь, влетел! Разве не знаешь, батюшка у Шестой просиживает?
Хуатун побежал к Пинъэр. На террасе он заметил Сючунь.
– Батюшка здесь? – осторожно спросил ее слуга. – Батюшка Ин и дядя Хань прибыли. В кабинете ждут.
– Да, батюшка здесь, – отвечала Сючунь. – Смотрит, как матушка распашонку шьет.
Надобно сказать, что Симэнь принес Пинъэр кусок ярко-красного атласа и кусок шаньсийского шелка цвета зеленого попугая и велел сшить ребенку рубашечки и распашонки, халатик и шапочку.
На ярко-красном ковре, разостланном на крапленой золотом кровати лежал оберегаемый кормилицей младенец. Рядом с утюгом в руке стояла Инчунь. Вошедшая Сючунь потихоньку взяла ее под руку и повела в сторону.
– Чего ты меня тащишь? – спросила Инчунь. – Из-за тебя еще уголь из утюга на ковер выскочит.
– Куда ты ее ни с того ни с сего уводишь, а? – спросила Пинъэр.
– Хуатун говорит: дядя Ин пришел, хотел бы с батюшкой поговорить, – пояснила Сючунь.
– Вот рабское отродье! – заругалась Пинъэр. – Если зовут, так и скажи. Зачем же за рукав-то тянуть?
– Скажи Хуатуну, пусть подождут, а я сейчас, – сказал Симэнь.
Он дождался, пока Пинъэр кончила кроить, и направился в кабинет. Его поклоном встретили Ин Боцзюэ и Хань Даого. Сели. Хань пристроился сбоку. Хозяин велел Хуатуну подать чай. Вскоре появились резные лаковые чашечки с серебряными ложками. После крепкого чаю с медовыми лепешками посуду убрали, и Ин Боцзюэ обратился к Хань Даого:
