– Раз собрался в учителя наниматься, так бы и писал, – говорил он. – А то романс присылает, да еще никудышный. Словом, всю свою ученость и нравственность показал.
– Ты, брат, по этому не суди! – не унимался Боцзюэ. – Наши дома вот уж в трех поколениях дружат. Мне было, должно быть, года три, ему – лет пять, мы уж вместе сластями лакомились. Никаких ссор меж нами никогда не случалось. Потом подросли, пошли учиться. Учитель бывало только скажет: «Вот Ин Второй да Шуй – самые мои способные и сообразительные ученики. Далеко пойдут!» Потом сочинения писали, и опять вместе. – чтоб зависть там как я друг к другу – никогда этого не было. Мы целыми днями не разлучались, а то и спали рядом. Когда же мы начали покрывать голову сеткой и наступило совершеннолетие, совсем закадычными друзьями стали. – всем-то мы друг на друг похожи – ну как есть братья родные. Да нам ли форму там какую-то соблюдать?! Вот он романс и прислал. Я, между прочим, сперва тоже недоумевал, а потом рассудил. Мы ведь самые близкие друзья, чего ж особенного! А романс неплохой, с изюминкой, правда? Ты, брат, мне кажется, смысл не уловил. Слушай первую строку: «Я брату Ину шлю письмо». Это вроде вступления. «Тоски о нем оно полно» Как будто обыкновенная вежливость, но выражена кратко и вместе с тем изящно. Скажешь, плохо? А вот третья строка: «В семье все живы и здоровы». Дома, мол, ничего особенного не случилось. Ну а дальше идет самый смак.
– А как бы ты истолковал следующие строки? – спросил Симэнь.
– Вот то-то и есть! – воскликнул Боцзюэ. – Я тебе и говорю, самой сути ты и не понял. А она в шараде высказана. Тут голову поломать надо. «Я „хижину“ поставлю в слово, а к ней „чиновника“ прибавлю» Соедини оба знака – получится «место», правда? Выходит, если найдешь место учителя, прошу покорно меня порекомендовать. Потому дальше и следует: «И брату просьбою отправлю. Надеюсь на свою опору» Это он кисть свою с опорной балкой сравнивает. Стоит ему взять кисть, и сразу туман заполнит весь лист. Потому он и пишет: «Лишь кисть беру, как в ту же пору – в тумане облачном просторы» Теперь сам посуди: есть ли в романсе хоть единое лишнее слово? Всего несколько строк, а выражены сокровеннейшие помыслы. Прекрасно, не правда ли?
– Оставь его достоинства! – посоветовал Симэнь, выслушав похвалы. – Ты мне лучше скажи: есть у него что-нибудь серьезное? Хоть одну вещь показал бы.
– Его оды и романсы хранятся у меня дома, – говорил Боцзюэ. – Жаль, я с собой не захватил. А! Пришло на память одно его замечательное творение. Вот послушай:
«Как ликовал я, когда повязку головную[852] мне повязали в первый раз! Не ведал я тогда, что шапка студента меня так подведет. Студенческая шапка! Ведь тебя носят года три, на худой конец – лет пять. Но голову мою, видать, ты крепко полюбила. С тобой не расстаюсь я вот уж целых три десятка лет. Я жажду черным флером голову венчать. Ваше превосходительство, чиновника шапка! Я вас в стихах пою, чтобы избыток нежных чувств излить. Подступает седина, мне тяжко. Если и этой осенью экзамен провалю, тебя, ненавистная шапка студента, ногами растопчу и постигать пойду науку землепашца. Вот и настал год больших состязаний[853]. Близится день, когда победивших объявят. Свои сокровенные думы я доверю тебе, головная повязка.
Ты надежда появленья синих облаков – знака грядущих почестей и славы. Седина посеребрила голову мою. Как старинного друга ты полюбила! Увы! Помню, как надел тебя впервые. Я был в халате голубом студента. Горделивый, тебя с восторгом я носил. Но ты мне ходу так и не дала. Заставила весь век в поклонах изгибаться. Я не был ни сановником важным, ни землепашцем, не торговал, не знал я ремесла. Живу из года в год в пустой лачуге, обиваю школьный порог день ото дня.
Когда к столу экзаменатора я подходил, все во мне со страху трепетало. Испуганный, я от начальников бросался вспять. Из-за тебя я маялся весь век и горюшка хлебнул немало. Уроки круглый год даю, а за наградою приду, жестоко обсчитают. Когда я стал просить, мол, помогите бедняку, мне дали пять мер рису и на жертвы предкам пол-цзиня мяса. Начальник здешний, гневом обуян, узнав, подручному велел сей сбор тотчас же прекратить. А сколько раз сопровождал я баричей в столицу! В училищах начальство ведь именно меня ценило выше всех. Гляди, протер все сапоги, а от голубой рубашки остались одни дыры. В поте лица тружусь весь век. Не пересказать всех горестей и лишений. Холод и муки – всегдашний мой удел. За это все мне надо бы давно отвести среди героев место, но, говорят, бессильна моя кисть, и милостью обходят. Давно высоких помыслов исполнена душа. Увы! Напрасно! Жалкая повязка! Гляжу я на тебя и сознаюсь, терзает грусть меня. Прямая сзади, спереди помята. Что ты такое есть? Тут дыра зияет, там бездонная пещера. Ты корень зла! Да, да! Ты сокол в облаках паривший. Но подрезали крылья тебе. Ты проворная рыба-дракон, да сняли с тебя чешую. И знаю: кто долго не летал, небес достигнет, кто долго голосу не подавал, всех песней потрясет своей. Ну, давай же, дружище, встряхнись!
Не собираюсь я тебя бросать, но стоит мне с талантами моими достичь вершин, с тобою мы расстанемся навеки. Пред тем ты милости моей потоком бурным насладишься. Тебе романс короткий посвящу и жертву скромную поставлю в надежде усладить тебя. Ты отдала себя сполна, всю сущность исчерпала без остатка. Видишь, я вполне искренен с тобой. Итак, простимся. Заглядывай, прошу»
Боцзюэ умолк.
– Брат Ин! – Симэнь хлопнул по столу и громко расхохотался. – И ты сравнил его ученостью с Бань Гу и Ян Сюном?[854]
– Его нравственные достоинства еще выше литературных, – продолжал Боцзюэ. – Хочешь расскажу?
– Ну, говори!
– В позапрошлом году жил он в учителях у советника Ли, – начал Боцзюэ. – Служанок этот советник держал не один десяток, и одна другой бойчее, красавицы как на подбор. Были у него и мальчики-слуги. Тоже собой хороши – только бы в наложники идти. Так вот. Прожил с ними рядом сюцай Шуй лет пять. Ему и мысли дурной в голову не приходило. Видят эти самые распущенные служанки да мальчики, что учитель в доме – ни дать ни взять мудрец, и давай его совращать, обнимают, ласкают. А сюцай Шуй – человек исключительно отзывчивый – сразу смягчился и попал им на удочку. За это его хозяин и выгнал. Потом по городу сплетни пошли: распутный, мол, такой-сякой. А он на самом деле не дрогнет, сядь к нему на колени красавица. Ты, брат, сам увидишь, когда пригласишь его. Будет с твоими служанками и слугами рядом спать и ничего не случится.
– Ну, раз его выгнали, стало быть, что-то было, – заметил Симэнь. – Хоть мы с тобой и большие друзья, разреши мне отклонить твое предложение. На днях мой друг Ни Гуйянь хотел порекомендовать мне сюцая Вэня. Погоди, с ним увижусь, потом и решим.
Хотите знать, что было потом, приходите в другой раз.
