Немного погодя Хуатун подал чай. После чаю они вышли на сосновую аллею и прошлись до цветочных клумб. Тем временем Хуан Четвертый прислал четыре коробки с подарками. Их внес Пинъань и показал Симэню. В одной коробке были водяные орехи, в другой – каштаны, в третьей – четыре крупных мороженых пузанка и в четвертой – мушмула.

– Какая прелесть! – воскликнул Боцзюэ, заглядывая в коробки. – И где только такие редкости откопали? Дай-ка хоть орешек попробовать.

Боцзюэ загреб целую пригоршню каштанов и протянул несколько штук Се Сида.

– Другой ведь до седых волос доживет, а то и на тот свет уйдет, да так и не отведает таких вот яств, – говорил он.

– Будде, сукин сын, не поднес, а уж сам хватаешь, – заметил Симэнь.

– А к чему Будде-то, когда они мне по вкусу? – возразил Боцзюэ.

Симэнь распорядился отнести подарки в дальние покои.

– Попроси матушку выдать три цяня, – наказал он слуге.

– А кто же принес-то, Ли Цзинь или Хуан Нин?[763] – спросил Боцзюэ.

– Хуан Нин, – ответил Пинъань.

– Повезло сукину сыну, – заметил Боцзюэ. – Еще и три цяня получит.

Но не будем говорить, как Симэнь наблюдал за игрою Боцзюэ и Се Сида. Перейдем пока в покои Юэнян.

После обеда она с Гуйцзе, Цзяоэр, Юйлоу, Цзиньлянь, Пинъэр и падчерицей вышла из залы. Они сидели в галерее, когда из-за ширмы показалась голова цирюльника Чжоу.

– А, Чжоу! – воскликнула Пинъэр. – Кстати явился. Заходи. У малыша волосы отросли. Постричь надо.

Чжоу поспешно отвесил земной поклон.

– Мне и батюшка наказывал постричь наследника, – сказал он.

– Сестрица! – обратилась к Пинъэр хозяйка. – Принеси календарь. Погляди, подходящий ли нынче день.

– Сяоюй! – крикнула Цзиньлянь. – Ступай, принеси календарь.

Цзиньлянь раскрыла календарь и сказала:

– Сегодня у нас двадцать первое число четвертой луны. День под знаками гэн-сюй. Металл водворился в созвездии Лоу. Сторожит металлический пес[764] в День молитв, служебных выездов, шитья, купания, стрижки и закладки постройки. Наиболее благоприятное время – полдень.

– Раз счастливый день, – заключила Юэнян, – пусть нагревают воду. Надо будет потом ему голову вымыть. – Юэнян обернулась к цирюльнику; – А ты стриги потихоньку да забавляй его пока чем-нибудь.

Сяоюй встала рядом с платком, куда собирала волосы. Не успел цирюльник начать стрижку, как Гуаньгэ разразился громким плачем. Чжоу спешил стричь, а младенец тем временем так закатился, что и голоса лишился. Личико его налилось кровью. Перепуганная Пинъэр не знала, что и делать.

– Брось! – крикнула она. – Хватит!

Цирюльник с испугу бросил инструменты и опрометью выбежал наружу.

– Я же говорила: ребенок слабый, – заметила Юэнян. – Самим надо стричь, а не звать кого-то – Одно беспокойство.

На счастье, Гуаньгэ наконец успокоился, и у Пинъэр будто камень от сердца отвалило. Она обняла сына.

– Ишь какой нехороший Чжоу! – приговаривала она. – Ворвался и давай стричь мальчика. Только обкорнал головку да сыночка моего напугал. Вот мы ему зададим!

Она с Гуаньгэ на руках подошла к Юэнян.

– Эх ты, пугливый ты мой! – говорила Юэнян. – Тебя постричь хотели, а ты вон как расплакался. Обкорнали тебя, на арестанта теперь похож.

Она немного поиграла с малышом, и Пинъэр передала его кормилице.

– Грудь пока не давай, – наказала ей хозяйка. – Пусть сперва успокоится и поспит.

Жуи унесла младенца в покои Пинъэр.

Прибыл Лайань и стал собирать инструменты цирюльника Чжоу.

– Чжоу от страха побледнел, у ворот стоит, – сказал он.

– А покормили его? – спросила Юэнян.

– Покормили, – отвечал Лайань. – Батюшка ему пять цяней дал.

– Ступай, налей ему чарочку вина, – распорядилась хозяйка. – Напугали человека. Нелегко ему деньги достаются.

Сяоюй быстро подогрела вина и вынесла с блюдом копченой свинины. Лайань накормил цирюльника, и тот ушел.

– Загляни, пожалуйста, в календарь, – попросила хозяйка Цзиньлянь. – Скажи, когда будет день жэнь-цзы.

– Двадцать третьего, в преддверии дня Колошения хлебов, – глядя в календарь, сказала Цзиньлянь. – А зачем это тебе понадобилось, сестрица?

– Да так просто, – отвечала Юэнян.

Календарь взяла Гуйцзе.

– Двадцать четвертого у нашей матушки день рождения, – говорила она, – как жаль, я не смогу быть дома.

– Десятого в прошлом месяце у твоей сестры день рождения справляли, – заметила Юэнян, – а тут уж и мамашин подоспел. Вам в веселых домах день-деньской приходится голову ломать, как деньги заработать, а по ночам – как чужого мужа заполучить. Утром у вас мамашин день рождения, в обед – сестрин, а к вечеру – свой собственный. Одни рождения, когда их по три на день, изведут. А какого захожего оберете, всем заодно рождение можно справлять.

Гуйцзе ничего не сказала, только засмеялась. Тут вошел Хуатун и позвал ее к хозяину. Она поспешила в спальню Юэнян, поправила наряды, попудрилась и, пройдя через сад, направилась к крытой галерее, где за ширмами и занавесками стоял квадратный стол, ломившийся от яств.[765] Были тут два больших блюда жареного мяса, два блюда жареной утятины, два блюда вареных пузанков, четыре тарелки печенья-розочек, две тарелки жареной курятины с ростками бамбука под белым соусом и две тарелки жареных голубят.

Потом подали четыре тарелки потрохов, вареную кровь, свиной рубец и прочие кушанья.

Все принялись за еду, а Гуйцзе стала обносить вином.

– Я тебе и при батюшке вот что скажу, – обратился к ней Ин Боцзюэ. – Не подумай только, будто я чего-то требую, нет. Батюшка насчет тебя в управе разговаривал и все уладил. За тобой теперь никто не придет. А кого ты благодарить должна, а? Мне должна спасибо говорить. Это я батюшку насилу уговорил. Думаешь, стал бы он ни за что ни про что хлопотать? Так что спой, что тебе по душе, а я выпью чарку. Этим ты и меня за старание отблагодаришь.

– Вот Попрошайка-вымогатель! – в шутку заругалась Гуйцзе. – Сам-то блоха, а гонору хоть отбавляй! Так батюшка тебя и послушался!

– Ах ты, потаскушка проклятая! – закричал Боцзюэ. – Молитву не сотворила, а уж на монаха с кулаками лезешь? Не плюй в колодец, пригодится напиться. Не смейся над монахом, что он тещей не обзавелся. Да будь я один, я бы с тобой расправился. Брось надо мной смеяться, потаскушка! Ты на меня не гляди, у меня еще силы хватит.

Гуйцзе что было мочи хлопнула его веером по плечу.

– Сукин ты сын! – ругался шутя Симэнь. – Чтоб сыновья твои в разбойники пошли, а дочери – в певички! Да и этого мало будет за все твои проделки.

Симэнь рассмеялся, а за ним и все остальные.

Гуйцзе взяла не спеша в руки лютню, положила ее на колени, приоткрыла алые уста, в обрамлении которых показались белые, как жемчужины, зубы, и запела на мотив «Три террасы в Ичжоу»:

На мотив «Иволги желтый птенец»:

Ин Боцзюэ вставляет: