– Вот, матушка, хозяйка, – указывая на Юэнян, сказала ей мать Ван.

Юэнян и остальные хозяйки поспешно отвесили ей земные поклоны. Монахиня то вдруг вздымала брови, оглядывая хозяек проницательным взором, то напускала на себя важный вид и начинала говорить как по писаному, чеканя каждое слово. Хозяйки, обращаясь к ней, называли ее почтенной матерью Сюэ, она же величала Юэнян то бодхисаттвой[711] в миру, то досточтимой сударыней. С особым благоговением относилась к монахине Юэнян.

В гости пришли также старшая невестка У и золовка Ян. Юэнян распорядилась подать чай. Большой стол ломился от изысканных постных яств и солений, овощных кушаний и всевозможных сладостей. Угощение на сей раз было отменное, совсем не похожее на те, какие устраивались обычно. За столиком неподалеку от наставницы закусывали послушницы Мяоцюй и Мяофэн, скромные девицы, которым было не больше четырнадцати или пятнадцати лет.

После чаю все прошли в покои Юэнян, где она, Ли Цзяоэр, Мэн Юйлоу, Пань Цзиньлянь, Ли Пинъэр и дочь Симэня внимательно слушали проповедь монахини Сюэ.

Между тем Хуатун принес из передней залы посуду.

– Ушел монах, который ест скоромное и пьет вино? – спросила, завидев слугу, хозяйка.

– Батюшка только что проводил, – отвечал Хуатун.

– Где ж это такого монаха разыскали? – поинтересовалась госпожа У.

– Хозяин инспектора Цая провожал, – поясняла Юэнян, – из загородного монастыря и привел. Мясо ест и вино пьет. Какое-то снадобье хозяину оставил. Давали деньги – не берет. Что за монах такой, ума не приложу. Целый день за столом просидел.

– Отказ от скоромного – заповедь нелегкая, – услышав их разговор, начала наставница Сюэ. – Мы, монахини, еще блюдем сей завет, монахи же на него рукой махнули. А ведь в Великой Сокровищнице Канонов[712] сказано: за каждый кусок и за каждый глоток взыщется в жизни грядущей.

– А мы вот каждый день мясо едим, – заметила старшая невестка У. – Сколько же греха на душу принимаем!

– Вы, почтенные бодхисаттвы, совсем другое дело, – успокаивала монахиня. – Вы подвигами предшествующей жизни вашей себе благоденствие и обилие снискали. Да пожнет урожай только тот, кто по весне сеял.

Но не будем передавать их разговор, а расскажем о Симэнь Цине.

Когда он проводил чужеземного монаха, к нему обратился Дайань.

– Тетушка Хань своего брата сюда присылала, – зашептал слуга. – У нее день рождения, вас зовет, батюшка.

Симэнь и без того горел желанием испробовать снадобье.

Приглашение подоспело как нельзя кстати, и он приказал Дайаню седлать коня, Циньтуну – отнести кувшин вина, а сам забрал из спальни Цзиньлянь узелок с приспособлениями для утех, надел легкое платье и, укрыв лицо глазной повязкой, в сопровождении Дайаня направился к Ван Шестой. Спешившись у ворот, он распорядился, чтобы Циньтун оставался при нем, а Дайаню велел верхом скакать домой.

– Будут спрашивать, – наказывал Симэнь, – скажешь: на Львиной, мол, счета подводит.

– Слушаюсь! – отозвался Дайань и, вскочив на коня, поспешил домой.

Вышла Ван Шестая в бледно-зеленой безрукавке, легкой летней кофте и юбке, отделанной по поясу белой бахромой. Ее прическу держали серебряная сетка и золотые шпильки, формою похожие на улиток. Жемчужные серьги и украшения из перьев зимородка обрамляли овал лица. Ван Шестая отвесила Симэню земной поклон и присела рядом с ним.

– Я пригласила вас, батюшка, посидеть и отдохнуть, – говорила она. – Благодарю за вино.

– Я только что за городом был на проводах, – объяснил Симэнь. – Про твое рожденье совсем было забыл.

Он вынул из рукава пару шпилек и преподнес ей.

– Желаю тебе многих лет жизни!

Она приняла подарок и стала рассматривать. Это была пара золотых шпилек с выгравированными на них знаками долгоденствия.

– Какие красивые! – воскликнула она и в знак благодарности поклонилась Симэню.

– Вели слуге отвесить пять фэней, – наказывал Симэнь, протягивая ей пять цяней серебра. – Пусть кувшин южной горькой принесет.

– Что, батюшка, вино вам, видать, надоело? – засмеялась Ван. – Горькой захотелось.

Она тотчас же отвесила пять фэней и послала Циньтуна в лавку, а сама помогла гостю раздеться и провела в спальню. Она помыла руки, подрезала ногти и очистила орехи, а служанке велела заварить лучшего чаю. В спальне был накрыт маленький столик и подан чай. Они поиграли немного в домино, потом подали южную горькую с закусками, но тут мы их и оставим.

Расскажем о Дайане. Подъехал он к дому совсем усталый. Монах измучил его до того, что едва он добрался до комнаты, как повалился и заснул. Когда он проснулся и протер глаза, уже вечерело. Пора было зажигать фонари. Он бросился в дальние покои за фонарем, намереваясь встретить хозяина, но почему-то остановился в задумчивости.

– Почему батюшка не зашел переодеться? – спрашивала его Юэнян. – Проводил монаха и куда-то исчез. Где ж он теперь пирует?

– Батюшка на Львиной счета подводит, – обманул Дайань хозяйку.

– Так целый день за счетами и сидит!

– Нет, после счетов вина попросил подать, – сочинял слуга.

– Значит, один пирует! – возмутилась Юэнян. – Не будет он один сидеть! Ложь ты говоришь, по глазам вижу. Ответь, зачем от Ханей слуга приходил, а?

– Спрашивал, когда дядя Хань вернется, – невозмутимо отвечал Дайань.

– Что ты, арестантское твое отродье, зубы-то мне заговариваешь! – заругалась хозяйка. – Скажи, у матушки Второй, мол, день рождения, – наказала она Дайаню. – Дома, скажи, ждут.

Сяоюй подала Дайаню фонарь, и он направился в лавку. Там за прилавком разместились Шутун и приказчик Фу. Перед ними стояли кувшин вина, тарелки с закусками и блюдо потрохов. Пинъань принес две банки маринованной рыбы. Дайань появился в самый разгар пирушки.

– Как хорошо! – воскликнул он, ставя на пол фонарь. – Вовремя, выходит, подоспел. А ты что тут делаешь, распутная бабенка? – спросил он, посмеиваясь, Шутуна. – Я тебя обыскался, а ты вон где, оказывается, скрываешься. Пируешь, значит?

– Это зачем же я тебе понадобился? – спросил Шутун. – Может, захотелось внуком моим приемным заделаться, а?

– Ты еще смеешь отговариваться, деревенщина! – накинулся на него Дайань. – Чтобы тебя в задницу пырять, вот зачем!

Он перегнулся через стул и поцеловал Шутуна.

– Я б тебе сказал, негодник! – ругался Шутун. – Ишь, навалился! Шапку сбил. Так-то и зубы выдавишь.

– Пинъань! – крикнул приказчик Фу, заметив новую шапку на полу. – Шапку возьми, а то, чего доброго, затопчут.

Шутун подхватил шапку и бросился на кан. У него так и зарделось все лицо.

– Мне тебя, потаскушку, разжечь хотелось, а ты злишься, – проговорил Дайань и, повалив Шутуна на кан, плюнул ему прямо в рот.

Дайань опрокинул вино, и оно разлилось по прилавку. Приказчик Фу стал поспешно вытирать прилавок, опасаясь, как бы не подмокли счета.

– Хватит шуток! – крикнул он. – Долго ль до греха!

– Интересно, у кого это ты такие замашки перенимаешь, потаскушка, – продолжал Дайань. – Ишь, какой строптивый!

У Шутуна торчали всклокоченные волосы.

– Шутки шутками, но зачем же мерзкой своей грязью в рот человеку харкать?!

– Да тебе, деревенщина, не впервой грязь-то глотать, – говорил Дайань. – Сколько переглотал, сколько еще глотать предстоит!

Пинъань подогрел вина и поднес Дайаню.

– Пропусти чарку, – сказал он, – да скорей за батюшкой ступай. Потом поговорите.

– Дай батюшку встретить, – пригрозил Дайань. – Я с тобой еще поговорю. Я тебе покажу! Будешь меня стороной обходить, сопляк плюгавый. А плевок – это цветочки.

Дайань выпил вина, позвал из сторожки двоих слуг-подростков. Те взяли фонарь, а он вскочил на лошадь и направился к Ван Шестой.

Прибывшие постучали в ворота. Их впустили.

– Хозяин где? – спросил Циньтуна Дайань.

– Спят, – отвечал тот и запер ворота.