Мрачный, он вышел на улицу и стал оглядываться кругом, как будто в последний раз видел все это.
Деревня Зеленый Шум расположилась на пригорке, и отсюда хорошо было видно все до самого горизонта: и подступающий со стороны огородов фиолетовый в сумерках лес и смолистая лента реки, текущей внизу. Даже шоссе Москва — Симферополь. Вернее, не шоссе, а бегущие по нему машины. Они, как жуки, сновали там вдали.
Все было хорошо знакомо, привычно с самого детства, и Митьке трудно было представить, что вдруг он не будет видеть этого. Вместо всего этого будет… а что будет? Мурашки любопытства заползали у него по спине. А чего в самом деле он боится? Не в чужую же страну уедут. Здесь дом, сюда всегда можно вернуться. И подумав об этом, Митька повеселел. Он не будет спорить с матерью. Ехать так ехать.
С пастбища возвращались коровы. Они еле-еле плелись, наполненные молоком. Митька издалека узнал свою Кукусю. Она вечно тащилась где-то сбоку, заглядывала в чужие дворы. Вот и сейчас она приостановилась у дома Лысаковых, словно провожая свою подружку Чернуху.
Со своего места Митька видел, как Тая загоняла Чернуху домой, как крутился Юрочка с маленьким прутиком в руках. На Тае было какое-то светлое платье, и потому она в сумерках была хорошо видна. Митька не знал, видит ли она его, а ему хотелось, чтоб видела, и он стал громко кричать: «Кукуся, Кукуся!»
Корова тихонько направилась к дому, а Тая еще постояла за воротами, и голова ее была повернута в Митькину сторону.
И оттого что таких вечеров у него больше не будет, что Тая одна будет выходить встречать свою корову, что туман над рекой, предвещающий хорошую погоду на завтра, не он будет видеть, Митьке снова загрустилось.
А вечером к ним пришла Вовкина бабка. Мать засуетилась, схватилась за самовар, но Настасья Кузьминична строго сказала:
— Сядь, я к тебе за делом пришла, а не чаи распивать.
— Митюшке выйти? — робко спросила мать.
— Пусть останется, разговор к нему есть.
Мать присела на краешек табурета, положила руки на стол, потом убрала на колени. Митька с независимым видом сел на лавку у окна, стал перелистывать какой-то старый журнал. Ему хотелось показать, что его не шибко интересует, какие такие дела привели к ним в дом Настасью Кузьминичну. Она сама заговорила с ним.
— Ты что ж это не заходишь? Я уж все глаза высмотрела, тебя дожидаючись.
Митька никак не ожидал такого и воззрился на старуху, не зная, что сказать. А она усмехнулась, будто всешеньки до капельки про него знала.
— Володька тот аж повысох весь. То водой не разлить было, а то на тебе… хуже врагов сделались. Враги те хоть ругаются, друг без друга прожить не могут, а тут и знаться не хотят. За что это мы к тебе в немилость попали, а?
— И ничего не менило… и ничего в мило… — и чувствуя, что запутался, и от этого рассердясь на себя, буркнул: — Уроков много, не до гулянок.
— A-а, уроки — это понятно, это дело, — как будто поверила она. — Значит, завтра зайдешь, завтра воскресенье.
Митьке ничего не оставалось, как согласиться:
— Зайду.
— Ну вот и хорошо, я специально для тебя пирог поставлю, так уж ты смотри не обмани. А теперь оставь нас с матерью, поговорить нам надо.
— Чего она приходила? — ложась спать, спросил он все-таки у матери.
— Советовались, что с домом делать. Решили заколотить.
Значит, все. Значит, едут. Митька лежал и думал о том, что сюда они вернутся теперь, если только захочет дядя Никифор. А вот захочет ли он? Вовка, тот начнет отговаривать… Правда, не такой человек дядя Никифор. Вот как тогда с Таей. Уж как они, два дурака, старались убедить его, что Тая плохая, а он разве послушал их?
А все-таки почему они тогда так ненавидели ее? Неужели трудно было приглядеться к человеку внимательней? Теперь он почему-то может, а раньше где был?
Он лежал, припоминая их разговоры: что сказала она, что ответил он. До чего ж интересно с ней. Не хуже, чем бывало с Вовкой. Говорили обо всем на свете. О прошлом, о будущем.
— Ты кем хочешь быть? — спросил он как-то.
— Портнихой, — не задумываясь, ответила Тая. — Мне хочется, чтоб все люди красиво одевались.
Сорвала на ходу ромашку, показала ему.
— Вот такой бы воротничок для девочки.
Митька представил себе маленькую девочку в платье с таким воротником. Ну настоящая ромашка.
— Хорошо, — согласился он.
И она, ободренная похвалой, кивнула ему на желто-лиловые свечечки иван-да-марьи.
— Я когда вырасту, обязательно себе такое платье пошью. Для больших праздников.
И Митька тут же увидел ее взрослой. Волосы короной уложены вокруг головы и длинное, до полу, желто-лиловое платье.
А Тая все собирала и собирала новые цветы и в каждом, самом простом находила что-то особенное: то цвет, если попадались ей, например, розовые незабудки, то строение лепестков — и заставляла и Митьку видеть это особенное. И вообще заставляла его видеть все, что она хотела.
Вырубленная для тригонометрической вышки прямоугольная площадка в лесу представлялась ей театром. Она находила и места для зрителей — длинный плоский камень. Камень лежал в густой влажной тени и весь был покрыт толстым слоем бархатистого зеленого моха. Сидеть на нем было мягко и удобно, и залитая солнцем площадка действительно казалась сценой. Они сидели, как в театре, смотрели, ждали, и Митька, забывшись, удивлялся, почему так долго не выходят на сцену артисты.
Теперь, если случалось ему увидеть или услышать что-то интересное, он обязательно думал: «Не забыть бы Тае рассказать». И всегда, как только они расставались, он тут же вспоминал, что не успел или забыл рассказать что-то очень важное. Почему-то всегда это было очень важным, и поэтому хотелось сейчас же немедленно увидеться. Но после школы они виделись только издали, а если приходилось встретиться на деревенской дороге, то оба проходили мимо не останавливаясь, может быть, только чуть-чуть замедляя шаг.
Митька улыбнулся в темноте, вспомнив, как вчера в магазине он, увидев ее, стал поблизости, как будто рассматривая мотоцикл, а она тоже стояла, смотрела на что-то, хотя в руках у нее уже был хлеб, за которым она пришла в магазин.
Он вспомнил и свое состояние в этот момент: как будто они были связаны невидимой ниточкой. Стоило ей пошевелиться, он обязательно это чувствовал, хоть и не смотрел на нее. На душе у него стало томительно-грустно и в то же время сладко. На память пришли стихи, которые слышал недавно по радио: «Мне грустно и легко, печаль моя светла, печаль моя полна тобою». Откуда было известно Пушкину, что испытывал Митька? Неужели такое было и с ним самим? Эх, если бы он был сейчас здесь, Митька обязательно поговорил бы с ним, спросил его, отчего так бывает.
Он закрыл глаза и уснул.
На другой день мать напомнила ему:
— Обещал к Настасье Кузьминичне.
Он и сам помнил об этом, но надеялся, что как-нибудь обойдется.
Верно, Вовка не знал, что он должен прийти, потому что заметно растерялся. Митька тоже не знал, как себя вести со старым приятелем, и потому спросил первое, что пришло в голову.
— У тебя английский есть? А то я куда-то засунул свой, найти не могу.
Вовка охотно подхватился, побежал в дом.
Вышел он вместе с бабкой.
— Митюшка пришел? — обрадовалась она ему. — А я ведь пироги уже поставила. Ну садись, гостем будешь. — И первая уселась на ступеньку крыльца.
Вовка отдал учебник.
— Это что ж, и в воскресенье все уроки? — сказала бабка. — Ай да молодец. Скоро ученым станешь.
— Да нет, — смутился Митька, — это я за английским, свой затерял где-то.
— Не люблю я английский, — сказала бабка. — Будто камни во рту ворочают.
— Какие камни? — спросил Вовка.
— Послушай по радио, так услышишь. Я всегда узнаю, когда англичанин говорит.
— А немца узнаешь?
— Тоже не хитро. Немцы говорят — как, овечку стригут. Щелк, щелк.
Заинтересовался и Митька.
— И французский узнаете?
