В школу Вовка пришел одним из первых. Он вошел в пустой класс, выбрал парту в колонке у окна и сел с краю. Расчет его оказался верным: скоро все места у окон были заняты и осталось только одно, охраняемое Вовкой.

Митька вошел, огляделся и направился к нему.

— Свободно?

— Конечно, кто займет, — заспешил Вовка.

Митька сел, стал тщательно копаться в портфеле, перекладывать зачем-то тетради из одного отделения в другое. Помалкивал.

— Расписание видел? — спросил Вовка.

— Ну?

— Ох и достанется нам этот год! По шесть уроков каждый день.

— На то и седьмой класс, — солидно сказал Митька.

Мир, кажется, был восстановлен.

На первом уроке было тихо, никто не шептался, не заглядывался в окно, никто никого не щелкал по затылку, не перекидывался записочками.

Митька тихонечко оглядывал ребят, и они казались ему повзрослевшими за лето, вон у Кольки Лобанова вроде даже усики пробились. Правда, Колька постарше их всех, но все-таки… Взглянул и на Тайку и удивился, какой у нее деловой вид.

Он и не подозревал, что Тайка дала себе клятву получить в этой четверти столько четверок и пятерок, чтоб отец, когда вернется после лечения, сразу бы увидел, что у него семья ничуть не хуже других. Юрочка и так хороший, только надо его почаще умывать и рубашонки менять. Ну, а мать… Тайка вздохнула. Глядишь, за это время, может, и мать вспомнит, что когда-то красивой была.

Она так погрузилась в свои думы, что не замечала, как весь второй урок Митька не сводит с нее глаз. Случилось же вот что: ко второму уроку во двор школы приплыло солнце, оно заглянуло в их класс и прикоснулось к Тайкиной голове. Как будто кто чиркнул спичкой — волосы у Тайки вспыхнули, и голова стала большим золотым шаром. Был виден каждый волосок в отдельности и каждый казался золотой проволочкой.

Митька рассматривал Тайку, и все в ней казалось ему сегодня странным: и то, как она макает ручку в чернильницу — изгибает руку, как утка шею, и то, как она поворачивает голову — на затылке получается ровная бороздка, и видно маленькое ухо. Глядя на это ухо, становилось понятным, почему говорят «ушная раковина». Действительно, Тайкино ухо было похоже на розовую ракушку.

Митька повернулся посмотреть, кто еще смотрит на Тайку, но почему-то никто не смотрел.

После уроков Вовку попросила задержаться библиотекарша, и как-то так получилось, что когда Митька вышел из школы, то никого из своих ребят не увидел. По дороге далеко впереди шла одна только Тайка. Митька не думал ее догонять, но она шла так медленно, что вскоре он поравнялся с ней. Пройти молча мимо, как сделал бы это день-два назад, он сегодня уже не смог и потому небрежно спросил:

— Ты чего это как на похоронах бредешь?

— А куда торопиться, — словно они никогда не ругались, не дрались, ответила Тайка. — Когда бежишь, ничего не услышишь, не увидишь.

— А чего тут слышать, чего видеть?

— Послушай, а тогда и говори.

Тайка остановилась. Остановился и Митька, стал слушать.

Где-то далеко урчит трактор. Просвистел в воздухе самолет. Кто-то крикнул у школы. Слова были непонятны, по голос длинный, звонкий…

Митька на минуту представил, что было бы, если б не было никаких звуков. Он даже поежился, так стало неприятно. А ведь раньше и внимания никогда не обращал, сколько их вокруг…

— Ну как? — спросила Тайка.

— Ага, — сказал Митька.

— Правда, как в кино?

— Правда.

Ребята сами не заметили, как оказались в лесу. Домой обычно ходили другой дорогой — полем. А этой, по которой возили сено из лесу, ходили только зимой, да и то, когда в поле был сильный ветер. Сегодня же в лесу не колыхался ни один листок. Птицы по-осеннему молчали, и от этого лес казался таинственным, незнакомым.

Они шли, и время от времени кто-нибудь из них наклонялся, чтоб сорвать сыроежку или волнушку, умудрившуюся выскочить к самой дороге. Деревенские дети не так приучены, чтоб проходить мимо добра, и скоро у Тайки был полон портфель, потому что Митька тоже отдавал ей свои находки.

— Давай я разберусь, — сказала Тайка.

Она подошла к широкому пню, высыпала на него грибы, вытащили книжки, тетради.

— Грибы сложи в портфель, а книжки я понесу, — предложил Митька.

Вокруг того места, где они стояли, алела рябина.

— Гляди-ка, красная, — ахнула Тайка.

— Пора уже, — заметил Митька.

— Не-е, я не о том. Такой красной, может, во всем лесу нет больше. Попробуй найди.

Митька не поверил, стал смотреть, сравнивать. И правда, больше такой не было. Были желтые, оранжевые, багряные, еще какие-то… А красной — нет, не было.

— А все равно красиво, — рассмотрев это разноцветье, признал он.

— А хочешь я тебя на свою поляну сведу? — предложила Тайка. — Там еще получше.

— С чего это она твоя поляна?

Тайка смутилась.

— Ну… я туда часто хожу. Это недалеко. Пойдем?

— Пойдем, — Митьке стало интересно. Видали, какая помещица отыскалась.

Они миновали одну поляну, другую, и, когда вступили на третью, Митька сразу сам догадался, что это и есть Тайкина. Она была такой веселой, такой празднично-радостной, что невольно рот расплывался до ушей, хотелось петь, кричать и кувыркаться, как маленькому.

— Вот это да-а! — восхитился он.

Тайка гордо молчала.

— И как это ты такое отыскала? Я ж, наверное, тут не раз бывал, а ничего не видел.

— Когда ж тебе видеть, ты все компаниями ходишь. Поди, никогда в лесу один не был?

После того как вволю налюбовались жаркими осенними красками, она показала ему пригнувшуюся к земле, искореженную временем березу.

— Скажешь, не похожа на лешака?

Со ствола березы сбегал к земле длинный седой мох — борода, да и только, а большущий наплыв на нем был как шляпа.

— Он здесь за остальными приглядывает. Молодые…

Она говорила о деревьях непривычно, словно они были живые. И Митьке захотелось увидеть все ее глазами. Он внимательно стал присматриваться и увидел, что группка тоненьких пожелтевших березок похожа на их деревенских девчонок. А приземистый куст, усыпанный красными ягодами, — на малыша. Кому-нибудь другому про эти свои открытия он ни за что бы не сказал. Даже Вовке не сказал бы, а Тайке… Тае сказал.

— Точно, — обрадовалась она, — совсем ребятенок. Наш Юрочка маленьким точь-в-точь такой румяненький был.

Они подошли к ручью, протекающему по окраине поляны. Ручей был такой чистый, прозрачный и спокойный, что в нем, как в зеркале, отражалось все с мельчайшими деталями и всеми оттенками цвета. Митька даже увидел свои пыльные ботинки, а рядом коричневые туфли Таи, увидел глаженные утром и уже измятые на коленях брюки и рядом ее ноги без чулок… Коленки острые, худые, и одна ободрана. Даже красный цвет царапины виден. Митька смотрел на эту царапину, и будто не на чужой ноге ее увидел, а на своей. Или нет, не как на своей, а как если бы у сестры, которой у него никогда не было. И оттого что он подумал о ней как о сестре, стало до боли жаль эту столько раз битую им девчонку, и он тут же дал себе слово никогда в жизни не обижать ее, а, наоборот, если кто захочет обидеть, так проучить, чтоб навсегда отбить охоту приставать к ней.

— Пошли домой, поздно. Мать ругаться будет, — позвала Тая.

Митьке не хотелось никуда уходить отсюда, но теперь он не смел уже думать только о себе.

— Ладно, пошли.

И когда подходили к деревне со стороны огородов, Митька испугался, что их увидят. Испугался за нее.

— Ты иди, а мне тут по делу еще надо.

Он круто свернул в сторону, шагая через свекольные ряды. И только один раз оглянулся ей вслед. В коричневом школьном платье, с тяжелым портфелем в руках, она совсем затерялась среди грядок с ботвой. Глядя на нее, такую издали маленькую, Митька еще раз дал себе слово никогда в жизни не обижать ее.

— Не глаза у тебя — картошины! — сердито прикрикнула бабка на Вовку.