— Разве я такая старая, что мне замуж нельзя? — вдруг негромко спросила она.

Значит, это правда! У Митьки закачалось все перед глазами. Значит, не зря люди болтают, и Тайка совсем не виновата?

— В город захотела, на чужие денежки прельстилась? — не помня себя, закричал он.

— С ума сошел? — закричала и Наталья. — Какие деньги? Опомнись!

Митька знал, что это неправда, но остановиться не мог.

— Можешь куда хочешь ехать, раз ты такая, а я никуда отсюда не поеду. Сам себе заработаю.

Он выскочил из избы, так грохнув за собой дверью, что в избе тонко и жалобно заныли окна. Наталья выбежала за ним, но его уже не было видно. Напрасно она кричала, звала его; Митька не отзывался.

Он лежал в самом углу сеновала и захлебывался от мучительного плача. Митька сдавливал глаза кулаками, щипал себе щеки, но горе было так велико, что ничто не могло помочь отвлечься от него.

Его мать, которую он так любил, которой гордился, оказалась самой простой обыкновенной женщиной. Плохо ей было с ним, с Митькой? Ей еще муж понадобился. А люди-то что скажут? Кто знает, может, Тайка и не соврала на этот раз, может, правда разговоры ходят, что его мать на легкий хлеб прельстилась. Да и с Вовкой как теперь быть? Был просто другом, а теперь кто? Брат?

Зачем ему какой-то брат нужен? Мать, глядишь, еще его и любить больше станет: муженьку угодить захочется — смотри, мол, как я твоего сыночка люблю. Митька, представив себе все это, заревел прямо в голос. И тут на него навалилось теплое, мягкое, и материнский голос что-то забормотал, зашептал, а такие знакомые шершавые и родные руки стали вытирать ему лицо, гладить волосы. Митька заплакал еще громче, но уже с облегчением, с отрадой, чувствуя, как со слезами отходит его горе. А мать, как девочка, шмыгала носом, роняла ему на лицо горячие слезы и прерывающимся голосом уговаривала его.

И когда оба отплакались, мать сказала:

— Сам знаешь, что дороже тебя никого у меня нет. Раз ты не хочешь, — тут мать опять заплакала, — так и буду одна. Все равно скоро старухой стану, недолго уже осталось.

Они еще тихонько поплакали каждый про себя — редкими последними слезами и умиротворенные, по-особому ласковые друг с другом пошли в дом.

И вроде бы жизнь потекла по-прежнему. Только мать притихла, не слышно было песен, которые она последнее время распевала с утра до ночи. Только Вовка ходил грустный, потому что отец скоро должен был уезжать. Только дядя Никифор был задумчив, не собирал по вечерам ребят возле себя. Да и Митьке что-то не было радостно, хотя надо было бы радоваться: ведь он добился своего, и все сделалось так, как хотел он.

Митька проснулся ночью. Что его разбудило — непонятно. Он стал прислушиваться. Что-то в тишине избы насторожило его. И вдруг понял: не слышно дыхания матери. Митька подождал немного и встал.

Светила полная луна, и все вокруг было далеко видно, Митька с крыльца огляделся — ни души. Тогда он побежал за огороды к речке.

Он не ошибся. Сердце его забилось больно и громко: у реки, почти по пояс скрытые туманом, стояли две фигуры. Голова женщины склонилась на плечо мужчины. Это были они — мать и Никифор.

А он, дурак, поверил ей, этой обманщице, плакал вместе с ней, как маленький.

Он медленно побрел к дому, сел на мокрое от росы крыльцо. Что ему теперь делать? Уйти из дому? А куда? Работать не возьмут, скажут, мал. Уехать в Сибирь? Денег нет, да и снимут с поезда. Конечно, можно не говорить адрес и фамилию, но тогда отправят в интернат или детский дом, а хорошо ли там, кто его знает. Когда в кино показывают, так прямо завидки берут, а мать, когда сердится, грозится: «В интернат отдам».

Митька так глубоко задумался, что не заметил, как подошли к крыльцу те двое.

— Ты что, Митек? — виноватым голосом сказала мать.

Митька, ни слова не говоря, поднялся и направился в дом.

— Постой, — приказал дядя Никифор. Митька не остановился. — Кому говорят?

Дядька Никифор вошел за ним в избу.

— Поговорить нам с тобой надо, завтра я уезжаю.

Митька, не отвечая, стал раздеваться.

— Не слышишь, что ли, а еще недавно вроде друзьями считались, — с горечью сказал дядя Никифор.

— Мало ли, — буркнул Митька.

— Ну вот что, — дядя Никифор встал. — Предлагаю тебе разговор мужчины с мужчиной. Речь идет о женщине — твоей матери, и кому думать о ней, как не тебе. Согласен?

— Согласен, — оробело сказал Митька. Неожиданно взваленная на него ответственность испугала.

Он снова оделся, и они вышли. Наталья все еще стояла на крыльце, прислушиваясь, что происходит в избе.

— Мы погуляем, — сказал дядя Никифор. — Не ходи с нами.

Они шли тихой по-ночному деревней и молчали. Квакали вдали бессонные лягушки. Еще дальше, видно в деревне Чупахино, надсадно лаяла собака. Митька поежился от легкого холодка с реки.

— Замерз?

— Не-е.

— Тогда давай начнем. Ты, пожалуй, думаешь, что я о себе и твоей матери хлопочу? Нет, браток, не только. Еще тебя хочу уберечь от ошибки. В свое время сам такую допустил, до сих пор грузом на душе лежит.

Митька хмуро молчал. «Пойте, пойте, так я теперь и поверю чему».

— Ты, конечно, знаешь, что я у Настасьи Кузьминичны приемыш?

— Как приемыш? — невольно вырвалось у Митьки.

— Не знал? — удивился дядя Никифор. — Я думал, у нас в деревне все и всем известно. Значит, забыли уже. Да, так вот и приемыш. Неродной, значит. Мужа ее и сына кулаки убили. Сына-то по ошибке: ему всего год был. В нее метили, когда с ним на руках шла. Камнем. Наповал.

Слышно было, как поскрипывают дядь Никифоровы ботинки, шлепают о пятки его, Митькины, расхлябанные сандалии.

— Не смогла она больше в тех местах жить, уехала. Сюда прибилась. Как в тумане, рассказывала, годы прошли. Десять лет. А в тридцать втором меня подобрала.

Митька не мог не поддержать разговора: все-таки не о пустяках каких речь шла.

— Как это подобрала? — спросил он.

— А так. У нас в Поволжье голод сильный был. Отец от истощения умер, сестра, а мы с матерью взяли котомки и пошли кусочничать. Небось не знаешь, что это такое? Побираться по миру, милостыню просить. Только что люди голодные могли подать? Все, что за день соберем, мать старалась мне отдать. Это я теперь понимаю, а тогда и не думал — оставляет себе что мать или нет.

Никифор помолчал. А когда снова заговорил, голос его вроде бы немного охрип.

— Пришли однажды вечером в деревню. Попросились в самую крайнюю избу. Женщина жила одинокая, ну и пустила нас. «Утром ранехонько уйдем», — сказала мать. Только никуда уйти не удалось: утром она не проснулась.

Он снова замолчал, и уже надолго.

Митьке хотелось выразить свое сочувствие, но он не знал, как это сделать, поэтому он просто вздохнул и сказал:

— Да-а.

Луна стеклянно посвечивала сверху, посвечивала обманно, как-то по-нарочному: все виделось совсем не таким, как днем. Митька никогда не гулял еще об эту пору, и он как бы заново смотрел на ночную деревню, поля, лес вдалеке. Речка казалась широкой, глубокой, хотя на самом деле была она здесь маленькой — только малышам купаться. Лес казался густым и страшным. А на самом деле он был молодой, весь в солнечных полянах.

Но на все это он смотрел невсерьез, как-то вполглаза: история чужой горькой жизни захватила его. Что же дальше-то? Но он не смел спрашивать, понимал, что дядя Никифор переживает рассказанное, да и чувствовал себя виноватым: из-за него, Митьки, ворошил старое дядя Никифор.

Помолчав, сколько ему надо было, дядя Никифор продолжил:

— И стали мы жить вдвоем. Конечно, ей повеселее со мной стало, и я к ней привязался: никого у меня, кроме нее, не было. Прошло так года два. Мне уже лет десять было. И вот приехал к нам в деревню фельдшер. Человек, как я сейчас понимаю, большой души. Наши колхозники в нем отца родного нашли: простой, никому он в помощи, ни в совете каком не откажет. По каждому случаю к нему бегали: жена с мужем поругаются, до дележа дело дойдет — к нему, дочка в город задумала уехать — опять к нему. А уж по медицинской части и говорить нечего: фельдшер, а его лучше всяких докторов уважали.