Почти незаметный моросящий дождь внезапно усилился. Толпа прохожих расцвела разнообразными зонтиками и быстро поредела.

Мимо прошел старик с тростью, он останавливался передохнуть чуть не на каждом шагу. Адам опять вспомнил Люийе. Они в лаборатории называли происходящее “серебряным цунами”: человечество стареет так стремительно, что уже через пару лет окончательно затопит существующую систему здравоохранения. Внешне мало что менялось, разве что чаще попадаются старые люди. Но и на это почти никто не обращал внимания, психика человека устроена так, что по-настоящему тревожные признаки остаются незамеченными. Они бросаются в глаза, но ты не хочешь их видеть – и не видишь. Старость – самая неприметная пора человеческой жизни. У молодого поколения, детей стареющих родителей, никогда не хватает времени, у них полон рот забот о собственных детях, тем надо выстоять в жестоком подростковом мире, а дедушки и бабушки никакого интереса не представляют. Старики – пришельцы из давно ушедшего мира, чем они могут помочь и чему научить? Многомиллионное поколение “80+” предоставлено само себе, его все дальше уносит неотвратимая волна заброшенности, забвения, а иногда и отторжения. Трагедия, растянутая на десятилетия, не перестает быть трагедией.

Ну и что? Они нашли Франсуа Люийе на полу в его квартире. Даже пистолет не выпал, он так и сжимал его в руке, настолько сильна была судорога последнего решения. Никаких предсмертных записок. Никто из родственников не мог вспомнить хоть что-то, что могло бы указывать на намерения свести счеты с жизнью. Даже мысли такой у него не было. Дело быстро закрыли – что тут расследовать? Семидесятилетний старик решил опередить господина Альцгеймера и покончить с собой до того, как это сделает болезнь, постепенно превращающая его в бессмысленное, никому не нужное существо.

Конечно, все на свете можно упростить до цепочки из двух-трех звеньев: причины – последствия. Но давно известно, что пожилые люди, как правило, не прибегают к таким радикальным методам самоубийства. Сунуть в рот заряженный пистолет подошло бы для криминального романа или психологической драмы, но не для хилого, уставшего от жизни нотариуса. К тому же Франсуа был человеком на редкость безликим и неприметным; Адам прекрасно помнил, что когда Люийе пришел к нему на повторный прием, он его просто-напросто не узнал.

Мало того, у него наметилось улучшение. Хотя в последний раз, если верить Сами, Франсуа был так же, если не больше дезориентирован, как и до начала лечения. Обычно пациенты реагировали на Re-cognize быстрее, но пока количество добровольцев не позволяло привести достоверную статистику.

– И что? – уверенно сказал Дэвид. – Кончай, Адам.

И полиция, так же как и окружающие, особого интереса к суициду не проявила, хотя обычно занималась такими происшествиями довольно внимательно. Расследование закрыли, даже не дав делу названия. Зарегистрировали под каким-то номером с обязательной дробью и отправили в архив. Пистолетом Люийе владел законно, у него была лицензия, он даже ежегодно платил за абонемент в тире в Порт-де-Ванв. Бедняга захотел решить свою судьбу самостоятельно, и его можно понять. Все хорошо, что хорошо кончается, – наверняка именно так он и рассудил. Без мучений, без раздражения и зависимости от окружающих. Такого конца не хочет никто. Все можно понять, но как вытащить засевшую в мозгу занозу? Люийе не выказывал никаких признаков депрессии. Он был в процессе лечения.

Как и та лабораторная мышь.

Тоже случайность, уверен шеф. Тут Дэвид полностью согласен со своим другом-соперником Эндрю Нгуеном: в конце концов, Люийе вполне мог принадлежать к плацебо-группе. Они так поначалу и думали, поскольку требования статистической достоверности с каждым десятилетием становятся все более запутанными. Двойной слепой метод имеет и обратную сторону: до определенного момента никто, кроме компьютерной программы, ничего не знает, иначе чистота эксперимента под вопросом. Ученые – непревзойденные чемпионы по части принимать желаемое за действительное. Особенно в фармацевтике. История с талидомидом[16] еще у многих жива в памяти.

Под наблюдением нейроцентра “Крепелин” в Париже находились двадцать пациентов, десять из них получали Re-cognize, десять – плацебо. Кто именно что – ни один сотрудник не должен был знать, все данные за семью печатями в компьютере. И конечно, прерывать программу из-за одного несчастного случая было бы безумием. С другой стороны, похоже на то, как если бы разрубить змею пополам и долго изучать, признает голова свой хвост или не признает.

А мышка? Куда деть мышь Селии? Ни на плацебо не свалишь, ни на депрессию. Но про мышь даже говорить считалось неприличным, особенно в присутствии Дэвида. Хватит уже про этого чертова грызуна.

Тайные чуланы и коридоры науки. Адаму всего тридцать три, но он успел проплутать по этим коридорам столько, что хватит на всю жизнь. Гарвард и Гассер получили огромные, можно сказать невиданные в истории гранты на то, чтобы как можно быстрее вывести Re-cognize на рынок. И две исследовательские группы совершили невозможное. Прошло всего три года с тех пор, как первой мыши была сделана инъекция, а они уже в третьей фазе проекта – четыре тысячи добровольцев. Акции фармацевтической компании в Кембридже, зарегистрировавшей патент на Re-cognize, взлетели так, что шефам впору начинать курс лечения от мании величия. Остановить проект или хотя бы притормозить казалось немыслимым. Адам попытался было дернуть стоп-кран и в результате оказался по другую сторону океана.

Нейроцентр “Крепелин” – первое и пока единственное учреждение, получившее разрешение на испытания препарата в Европе. Скорее всего, потому, что владели им американцы. Они тесно сотрудничали с соседями – Институтом Пастера, расположившимся на той же улице в Монпарнасе, но сотрудничество это было исключительно некоммерческим. Все деньги на проект Адама поступали из Гассера. До последнего евро.

Все успокоились, но не Адам. Адам не успокоился и не сдался. С утра до ночи работал, пытался решить загадку Люийе, понять, что пошло не так. Да, проявления агрессии и фрустрации замечались и у подопытных животных, и Адам не исключал, что они просто не обратили внимания на суицидальные тенденции пациента. Но он не мог избавиться от ощущения, что они торопятся, что надо взять паузу и внимательнее присмотреться к побочным эффектам применения препарата. Однако доказать обоснованность сомнений не удавалось, а единственное, что он мог предложить в качестве аргумента, – “я это ясно чувствую”. И привести с пяток примеров, когда именно интуиция какого-нибудь незаметного лаборанта не позволила ученым взять ложный след.

Вот и все.

– Первочеловеку почтение и благодарность!

Матьё подкрался так незаметно, что Адам вздрогнул. Поцеловал его в щеку, потом в другую. От него пахло табаком, опилками и каким-то одеколоном, неожиданным образом придававшим этим земным запахам изысканность и благородство. Адам попытался скрыть радость, но губы сами собой расплылись в улыбке, и раздражение тут же испарилось, будто его и не было.

– Извини, опоздал.

Глаза того цвета, который принято называть цветом морской волны, тесная черная майка под кожаной курткой, волна длинных темных волос.

– Кто-то прыгнул на рельсы. Мы простояли двадцать минут.

– Ты серьезно?

– Несчастный случай. Вернее, самоубийство.

– Кто-то его толкнул?

– У тебя американский ход мыслей. Мы здесь, в Европе, от убийств воздерживаемся. Несчастен – разбирайся сам с собой.

– Не особенно оптимистично.

– Я здесь не для того, чтобы нянчить твой оптимизм.

– А для чего ты здесь?

Матьё окинул его взглядом с головы до ног. В одну из первых встреч он спросил Адама, уж не работает ли тот моделью для какого-то из знаменитых парижских домов моды. И долго хохотал, когда узнал, что Адам никакая не модель, а нейрофизиолог, ученый. Исследователь функций головного мозга.