Супруга хозяина Наталья Павловна Строганова была темноволосой дамой, как говорят, с остатками былой красоты. Прямой нос, выразительные глаза и нарождающиеся морщины на открытом лбу.

Сели за стол, накрытый с вполне купеческой роскошью: дорогой фарфор и хрусталь. Гогель расположился рядом с Сашей.

Меню было, слава Богу, не постным.

Но Саша думал о положении Гучковских рабочих, и кусок в горло не лез.

— Вас что-то расстроило, Ваше Императорское Высочество? — спросила Наталья Павловна.

— Да, — признался Саша. — На экскурсии от мануфактур-советника Гучкова мне, скажем так, не всё понравилось. У него рабочие спят посменно по шесть часов мужчины и женщины в общей спальне. Стиль, по-моему, более уместный на каторге, чем для людей, которые ни в чем не провинились. Да и для каторги, по-моему, перебор.

— У Александра Александровича очень доброе сердце, — предъявил Гогель стандартное оправдание.

Саша возвел очи к расписному плафону на потолке и мысленно посчитал до десяти.

— Не в том беда, что у меня доброе сердце, — сказал он, — а в том, что не только у меня. Моё сердце в оковах разума, — усмехнулся он, — я понимаю, что на улучшение положения рабочих нужны деньги, а взять их можно либо из казны, где их нет, либо из кармана промышленника. Я верю, в общем, что у Гучкова еще не самая плохая ситуация. Есть и похуже. А если мы заставим промышленников сократить рабочий день и построить для рабочих нормальное жильё, это ударит по их бизнесу, он начнёт медленнее развиваться, а значит, в будущем положение рабочих будет только хуже.

Но оставить, как есть, тоже нельзя, потому что революции делают люди с добрым сердцем. И они найдутся.

Я пока не понимаю, где тот царский путь, который позволит и не допустить рабочих бунтов, и не сгубить нашу ещё слабую промышленность. Видимо, надо считать. Это тема для работы целой комиссии.

— Государь знает об этом, — сказал граф, — будет комиссия.

— Я пишу отчет о моем путешествии, — признался Саша. — Может быть, у меня свой взгляд на вещи.

— А бунтов пока нет, слава Богу! — заметил Строганов.

— Мне вспоминается история последнего пожара в Зимнем дворце, — сказал Саша. — Который был двадцать лет назад. Мне про него рассказывали. Его же просто прое… не заметили вовремя, точнее почувствовали запах дыма, но не поняли, откуда он, и не приняли должных мер.

— Да, — кивнул Гогель. — Ещё за два дня почувствовали запах, но так и не смогли найти источник огня, пока не разобрали пол Фельдмаршальского зала, и тогда одна из фальшивых зеркальных дверей рухнула, и языки пламени вырвались в человеческий рост.

— Вот именно, — сказал Саша. — Спасибо, Григорий Федорович. А причина была в том, что в Фельдмаршальском и Петровских залах были установлены фальшивые деревянные стены, и в зазор между деревянными и каменными стенами были выведены дымовые трубы из дворцовых подвалов. То есть дерево тлело долго, но никто этого не видел, и не мог видеть.

А теперь представьте фантастическую ситуацию: во дворце есть человек, который видит сквозь стены. А вот стоит он в Фельдмаршальском зале и замечает, что на обратной стороне деревянной стены тлеет огонь и медленно ползёт к перекрытиям потолка, которые он тоже видит за лепниной и штукатуркой. Провидец этот кричит: «Пожар!» И все смотрят на него, как на сумасшедшего. Потому что даже малейшего запаха дыма ещё не слышно.

— Не вы один видите сквозь стены, Ваше Императорское Высочество, — улыбнулся граф, — но люди ваших взглядов предлагают разбить окна в Фельдмаршальском зале. Я ведь тоже знаю историю того пожара. Что будет, если разбить окна в горящем здании?

— Доступ кислорода, — сказал Саша. — Да, полыхнёт так, что мало не покажется.

— Я слышал, что вы интересуетесь химией, — заметил Строганов.

— И ей тоже, — небрежно обронил Саша. — Но ваша аналогия страдает. Во-первых, я не предлагаю бить окна, когда пожар уже начался, я предлагаю предотвратить возгорание. А для этого не надо прятать дымовые трубы под стены. Потому что ничего не увидим. Кстати, если не ошибаюсь, разбить окна приказал мой дедушка.

— Государь Николай Павлович пожалел людей, которые задыхались от дыма, — сказала графиня.

— Вот именно, — согласился Саша. — Может быть не стоит заставлять людей задыхаться в дыму из страха, что полыхнет?

— Опасно этого не делать, — заметил Строганов. — Я ведь читал всё вами написанное, Ваше Императорское Высочество. И когда читал, очень живо вспоминал моего тестя, который в юности был якобинцем.

— Перебешусь да? — усмехнулся Саша.

— Он отошёл от прежних взглядов, — политкорректно ответил граф.

— Не перебешусь, Сергей Григорьевич! Я слишком ярко вижу огонь под стенами и моих внуков, которые в нём сгорают.

Граф приподнял брови и слегка усмехнулся.

— Ну, конечно, — сказал Саша. — Ещё бесполезно кричать: «Пожар!»

Он, было, принялся за жаркое, но спросил:

— А за что ваш тесть прослыл якобинцем?

— Он не прослыл, — сказал граф. — Он был им.

— Серж, позволь я расскажу о папа́, — вмешалась Наталья Павловна.

Граф кивнул.

— Мой отец Павел Александрович Строганов родился в Париже в 1774 году, — начала графиня. — И его родным языком был французский. Только спустя пять лет его родители вернулись в Россию и привезли с собой из Парижа вместе с сыном найденного для него гувернера Шарля-Жильбера Ромма. И только в России папа́ начал учить русский и основы Православной веры.

В 1786-м он смог снова уехать за границу для продолжения образования. Его сопровождал его воспитатель Ромм, и отец моего мужа барон Григорий Строганов, приходившийся папа́ кузеном.

— Да, — кивнул Сергей Григорьевич, — отец собирался тогда учиться в Страсбургском университете.

— В первые месяцы 1789-го они оказались в Париже, — продолжила Наталья Павловна. — Сначала их занимали науки, фехтование и верховая езда, и они собирались слушать лекции в Сорбонне. В феврале, чтобы не тратить время на пустые обязанности, которые налагало на папа́ его имя и положение, Ромм предложил ему сменить имя. Так появился в нашей семье Поль Очёр. Очёр — это река в нашем Пермском имении.

— Тогда в Париж пришло известие о кончине моего деда Александра Николаевича Строганова, — сказал граф, — и мой отец вынужден был вернуться в Россию вместе со своим гувернером. Юный Павел Александрович и Ромм остались в Париже одни.

— А в июне папа́ вместе с Жильбером Роммом начали посещать заседания Генеральных штатов в Версале, — продолжила Наталья Павловна.

— А 14 июля взяли Бастилию, — заметил Саша.

— Да, — кивнула графиня. — Но всё было мирно, и папа́ писал моему деду, что им с гувернёром в Париже ничего не угрожает. Но Ромм начал посещать народные сходки и митинги вместе со своим воспитанником и чуть не ежедневно ездить в Версаль на заседания Национального собрания.

— Здорово! — восхитился Саша. — То есть на заседания и Генеральных штатов, и Национального собрания можно было просто с улицы прийти?

— Да, — подтвердил Сергей Григорьевич, — заседания были открытыми.

Саша вздохнул.

— Мне бы такого гувернёра!

Гогель насупился и отвернулся.

— Ромм плохо кончил, — заметила графиня. — Несколько лет спустя он поддержал восстание санкюлотов первого прериаля, и был приговорен к смерти.

— Гильотинировали? — поинтересовался Саша.

— Нет, — возразила графиня. — Осуждённые дали клятву не отдаваться живыми в руки палача. И клятву свою исполнили. Они достали через сторожей тюрьмы два кинжала. Жильбер Ромм первым вонзил нож себе в сердце и упал мертвым. Его друг Сурбани выхватил кинжал из раны Ромма и тоже ударил себе в грудь. Так же поступили и четверо их товарищей. Троих из них, ещё живыми, всё-таки послали на гильотину, но Сурбани умер в повозке, так что только двое оставшихся окончили жизнь на эшафоте.

Граф Строганов внимательно посмотрел на жену, потом на Сашу, потом опять на жену.

— Может быть не надо, Натали, — сказал он, — Великий князь ещё очень юн.