Чуть позже – трамваи.

А мне ничего до рассвета не снится,

Кошмары – бывают.

И слава синицам, что сны не приходят,

Что пью до заката.

И только обрывки любимых мелодий

Тревожат солдата.

Давно позабыт. И в запасе навеки.

И даже списали.

Пылятся в заброшенной библиотеке

Две серых медали.

И даже шеврон был сожжён по запарке.

Сирены – не будят.

Я сплю, как сурок. А мечтаю – о чарке,

О тряпках, о людях.

Но если к тебе прикоснётся хоть тенью,

Хоть краем, хоть словом…

Я скину к чертям все семнадцать мгновений,

Всю дурь и оковы.

И буду стоять, безоружен, не нужен,

Но здесь мое место -

Стреляйте в меня. Обменяйте.

…послушай, так надо. Так – честно.

Меня слишком многому в жизни учили,

Меня обещали.

Я только солдат безоружный, но сила

В любви и печали.

И всё, что умею, уже не оспоришь.

Исполню. Так надо.

Я маленький тёплый простой миротворец,

Твой собственный, правда.

Наконец-то пуговку пришила,

Наконец-то сердцу разрешила

Вслух тебя по имени назвать.

Пуговка тринадцать лет лежала,

От рубашки той, бордово-алой,

Что любимей всех. Пора настала,

Снова ту рубашку надевать.

В первый раз игла меня не колет,

Нить не обрывается от боли.

Пуговка, как имя, приросла.

Словно в первый раз – весна по крышам.

Я в рубашке в мир когда-то вышла.

И к тебе иду, и только слышу:

Пуговку заветную нашла!

«Волхов, Волхов, старый волхв.»

Песенка приснится.

Кроме парочки стихов,

Нечем поклониться.

Лёд проулками ползёт,

Всё остекленело.

Всё к реке тебя ведёт,

К давнему разделу.

А мороз стоит такой,

Что душа немеет.

И ветрюга здесь тугой,

До костей огреет.

И суров, из-под моста

Волхов двинет льдину.

А душа моя густа,

Как речная глина.

Старый Волхв, лепи, ровняй,

Обжигай морозом.

День рожденья у меня,

День рожденья просто.

Даже баловень Садко

Окликает тихо:

– Ты не бойся никого,

Малая курлыка.

Ни морозу, ни кнуту,

Ни царю, ни злату

Не убить твою мечту,

И робеть не надо.

Сердцем купишь! Не скупись,

Будь щедра, как осень.

Всю твою былую жизнь

Волхов вдаль уносит.

Волхов, Волхов, старый волхв,

Грозная водица.

Кроме парочки стихов,

Нечем поклониться.

Мир слезинки не стоит,

Тьма не стоит ума.

Что ж, Иван, ты достоин

И слезинки. Весьма.

До билета ли брату,

Если мыслит побег?

Это мы виноваты,

Достоевский и век.

Это мы виноваты,

Что у братьев нет скреп.

Только парные даты

Да непареный рэп.

И блуждаем от блуда

До подблюдных речей.

Прочь, Иваново чудо,

Чёрт – и тот здесь ничей.

Слава старцам бессонным,

Что намолен итог.

У Ивана сегодня

Слёзы пали со щёк.

За Ивана расплатой

Не слеза, но свеча.

На вопрос: где же брат твой?

Некому отвечать.

Марку Григорьевичу Розовскому

Погудят и уедут мажоры Никитским бульваром.

ТАСС запустит бегущую строчку, сигналя: не спим!

А в театре откроется дверь. И по лестнице старой

Марк Григорьич гостей поведёт лабиринтом своим.

От штурвала до кассы, от рампы до самого края,

От пожара Москвы до сегодняшних стылых времён.

Он идёт по театру, а мы его всё догоняем.

И никак не догоним. Но может быть, всё же поймем:

Почему этот дом – на плаву. В чём такая удача?

Перестройка, гражданская, Герцен, 12-й год.

Почему его люди – семья, и такое не спрячешь,

По улыбкам и тёплому взгляду – да каждый поймет.

И горят за окошками суперкрутые в столице

Таунхаузы, сталинки, чьи-нибудь особняки.

А вот этот зелёненький дом в самом сердце Никитской

Самый тёплый и добрый, как домик у чистой реки.

И большая семья словно в праздник навстречу выходит:

Кто глядит с фотографий, кто просто гитару берёт.

Марк Григорьич читает стихи. И поёт. И заводит.

И немножечко знает, что будет с тобой наперёд.

Будет ТАСС за окном с белой лентой неважных событий.

Будет путь на метро в неуютный неспящий район.

Но всегда есть зелёненький дом на бульваре Никитском.

Приходи к нам, дружок. Мы поможем, чем сможем.

Мы ждем.

Без тебя уже сложно. Уже немыслимо.

Мулен Руж, саундтрек мой, но независимо

От причин моего отчаянья,

Две реки надо мной встречаются:

Камергерского золотая река

Дмитровки серебряные облака.

Каждый день меняют они цвета,

А в ночи гирлянды плетут ветра,

И горят всю ночь, и молчат о том,

Что творится под их огнём.

И несёт меня твой водоворот,

И ко дну иду, и одно спасёт:

Что звучит в наушниках, что ведет -

Мулен Руж, фильм такой. Да знаешь!

И пою чуть слышно, сошла ли с ума?

Только б не услышали те ветра,

Что гирлянды рвут, что свистят в домах,

Где никто уже не проживает.

Серебро и золото надо мной.

И болит под сердцем очередной

Мой билет в театр, как в мир иной.

Мой приказ – не сдавать позиций.

И блокнот распух, как больной сустав,

От стихов и песен, моих забав.

И судьба моя: дописать сто глав.

Для того и сослали в столицу.

Серебро и золото. Перекрестье.

Две заветных улицы. Всё на месте.

Точка сборки лукавого Кастанеды.

Допишу. И может быть, не уеду.

Ария Иосифа в Доме Музыки1

Игорю Балалаеву

Шарят лазерные пушки по безмолвному органу,

И недобрый свет диодов бьёт листочки партитур.

И в стеклянной той гробнице, новомодной и туманной,

Чьи-то тихие вопросы перекрикивает сюр.

И валторны притулились на коленях виновато,

И кларнеты прикусили молодые язычки.

Но выходит дирижер, и наступает час расплаты -

За диоды, за стекло, за сюрреальность у реки.

И откроется на сцене книга Ветхого Завета,

И серебряные прядки чуть заметны на висках.

Голос юного Иосифа рождается из света,

У певца такая сила, что не выдохнуть никак.