Хорошо, что адвокат не вмешивался — не старался защищать, а судья не настоял — нас развели.

Из зала суда мы демонстративно разошлись в разные стороны, а вечером встретились дома. Разговаривать не хотелось. На душе было не очень приятно. Желание Николая Валентовича было исполнено. Он мог ликовать. Возможно, он бы и высказался о том, как мы это все ловко провернули, но отец был наблюдателен и не проронил ни одного слова. Только потребовал сообщить ему, когда документы будут готовы.

Я исполнил волю отца и прописался на их жилплощади, а отец и мать зарегистрировались в московской квартире. Сам Николай Валентович с Любовь Ивановной разводиться не стал, посчитал, что на старости лет такой финт ему делать не предстало. Мне можно. У меня вся жизнь впереди. Я еще мог все исправить — изменить положение. Правда, делать это тут же после прописки на новой площади мне нельзя было — нужно было выждать время.

21

Неделю, две мы молчали, не говорили о совершенном поступке. Будто ничего и не произошло. Это нас устраивало. Мы даже стали друг дружке ближе. Анатолий Никитич разрешил Светлане Филипповне не выходить рано на работу. Работы как таковой уже не было. Институт работал по договорам, а этих самых договоров раз-два и обчелся.

— Что там торчать? — говорила мне жена. — Толку никакого.

Она нежилась в постели, а я, поднявшись чуть свет, бежал к себе в техникум. Его теперь стали обзывать по-новому — колледжем. Мне, конечно, было все равно, лишь бы платили деньги. Все семья жила на них. Я получал исправно, хотя и мало, но за то два раза в месяц. Светлана Филипповна порой плакалась:

— Я, старалась, защищала диссертацию, а толку? Никакого!

Мне успокоить ее было трудно. Она ценила свой труд деньгами, а их не было. Я жену не упрекал. Не было необходимости. Она стала меня все чаще подменять в работах по дому. Готовка еды, уборка, стирка и еще многое из того, что нужно было делать, чтобы содержать квартиру в порядке супруга взяла на себя.

Правда, я не долго наслаждался подобной жизнью. Скоро ей это все надоело. Она стала молчаливой и не разговорчивой. Я пытался влезть ей в душу:

— Зорова, — спрашивал я у нее, — ну, что ты себя мучаешь? Разве мы виноваты в том, что произошло? Идет третья мировая война. Необходимо мобилизовать себя и победить в ней. — Я тут же вспоминал трудный эпизод из жизни моего отца, он рассказывал нам девятого мая в годовщину победы над фашистами о переправе через Вислу, весной сорок пятого года. «Детские забавы, игры, дающие навыки кататься на лыжах, коньках, играть в мяч, лазать по деревьям, плавать бывают очень необходимы в жизни. Я очень доволен тем, что не боялся воды, однажды мой товарищ тонул, и я его вытащил из омута — вытащил оттого, что отлично плавал, — говорил Николай Валентович, — и это мне пригодилось. Лед быстро накрыли минами, он глыбами громоздился на поверхности воды, того и гляди, раскроит тебе голову». — Сейчас ситуация была та же. Кто был крепок духом, тот должен был выплыть. Остальные, как Виктор Преснов, отец Михаила, мой родственник Алексей Зоров и еще многие знакомые мне люди шли на дно — спивались.

Я знал Светлане Филипповне — фамилия Зорова, не нравилась, но я использовал ее, для того чтобы разозлить и вывести жену из равновесия. А еще я был не виноват. Она сама после развода не захотела остаться Асоковой. Я, думаю это из-за Валентины. На кануне суда подруга что-то ей такое сказала про меня и на мгновенье вывела из себя. Мы после помирились, но изменить уже ничего нельзя было. Отсюда в прошлом Зорова снова стала Зоровой.

Мои увещевания не помогали. Даже то, что я акцентировал внимание жены на ненавистной когда-то ей фамилии она уже так, как раньше, не воспринимала ее. Я зря надеялся на чудо. Зря. Мне не удалось поднять жену. Она опускалась все ниже — на дно. Зоров ее брат тот еще сильнее толкнул Светлану Филипповну в пропасть апатии и ничегонеделанья. Алексея выгнали с работы, он рассорился с женой и своей тещей, запил. Я часто видел его у себя дома. «Родственнички» наводили на меня уныние и грусть.

На подвиг, неординарные действия мою супругу толкнул Филипп Григорьевич — ее отец. Он спас положение. Мой тесть, хотя и согласился на развод дочери, но отчего однажды попросил у нее документ, затем долго его крутил в своих заскорузлых руках, а потом, прочитав, бросил прямо в лицо дочери и выкрикнул:

— На, забери эту филькину грамоту! — хлопнул дверью и уехал. После я его у нас дома ни видел. Обиделся тесть, да еще как.

Филипп Григорьевич приезжал в город, но к нам не заходил. Он, если останавливался, то у моих родителей — Николая Григорьевича и Любови Ивановны. Я не понимал тестя и спрашивал у жены:

— Света, что случилось? Почему твой отец вдруг так резко изменился? — Моя супруга молчала. Пожимала плечами, а порой плакала. Раз несколько Светлана Филипповна ездила в поселок. Я порывался отправиться с ней вместе, но она не разрешала. Я, так думаю, хотела поговорить с отцом наедине, без свидетелей.

Филипп Григорьевич не показывал вида, что он в ссоре с дочерью, но вел себя странно. Мария Федоровна, я не раз наблюдал, делала попытки примирить мужа и дочь, но напрасно. Однажды, ей приснился странный сон. Она недоумевала и рассказывала его всем и каждому, пытаясь понять: «Значит, было это за огородами на совхозном поле, я и баба Паша, — говорила она, — жнем среди ржи в низине высокую молодую траву. Я сжала и вдруг смотрю, едет объездчик. Ну, думаю, все попались. Сейчас оштрафует. Бабе Паше подаю сжатую траву и кричу ей, чтобы она пригнулась — она пригнулась я и проснулась. Баба Паша то мертвая, царство ей небесное. Это, не зря. Кто-то умрет… И непременно молодой — трава молодая! Непременно молодой! Непременно!» — Я, выслушав ее сон, тогда сказал: — «Мария Федоровна, все обойдется! Кому умирать?».

Много позже я вспомнил о словах Марии Федоровны, пытался их привязать к произошедшим событиям, но у меня ничего не получилось. Жизнь оказалась значительно сложнее ночных галлюцинаций.

Мне не нравились отношения между женой и ее отцом. Что-то должно было произойти. Я был наготове. Однако о случившемся задумался поздно.

Однажды я находился у родителей Светланы в гостях — заехал за мешком картошки — мы ее уже тогда не покупали, да и не только ее, но и еще многое другое: морковку, свеклу, капусту — все, что можно было взять с огорода, и застал своего тестя возбужденным. Мне он показался странным. Таким его я ни разу не видел. Он же когда Мария Федоровна отправилась на огород еще за чем-то, вдруг неожиданно обратился ко мне.

— Андрей, ты отвезешь меня в Москву? — Я ему отказать не смог и утвердительно кивнул головой. Он тут же бросился в дом и притащил чемоданчик. Этот самый чемоданчик был старый-престарый. У меня сразу же мелькнула мысль, что с ним, наверное, Филипп Григорьевич возвращался с войны и задержался здесь в поселке, а вот сейчас зачем-то достал.

Мой тесть уехал тихо. Пока Мария Федоровна толклась на огороде, он забрался в машину, успокоился и на слова жены, притащившей и бросившей в багажник сетку с капустой: «Ты, что это залез? Вылезай!» — ответил: «Я хочу немного проводить Андрея! Что нельзя?», — «Можно!» — недоуменно ответила Мария Федоровна и махнула на мужа рукой.

Филипп Григорьевич часто твердил, особенно если бывал пьяным: «Все, все брошу и уеду! Я не хочу больше здесь жить. Я не хочу, чтобы меня покарал Аллах. Он все видит. Все!» — У моего тестя давно было в мыслях — уехать. Его поступок, когда он вдруг забрался в салон автомобиля, меня не встревожил. Я, отчего то был уверен, что Филипп Григорьевич быстро одумается и потребует остановить «Жигуленок». Но он этого не сделал. Сидел и молчал. Молчал, даже тогда, когда мы выбрались из поселка и покатили по широкой трассе. Я решил везти его к Николаю Валентовичу и Любови Ивановне, после отправиться к себе домой. А там будь, что будет.

На повороте к дому родителей Филипп Григорьевич вдруг ожил и потребовал: