Того ради прошу Канцелярию Академии Наук, дабы соблаговолено было меня нижайшего на помянутого бывшего канцеляриста Калмыкова место определить и притом к окладу моего жалованья прибавить по благоизобретению Канцелярии Академии Наук, и о сем моем прошении решение учинить.
1753 года, Марта дня.
К сему прошению ученик Иван Борков руку приложил» [89].
Явное стремление Баркова оказаться в повседневной службе ближе к книгам не было уважено: его перевели из типографии не в библиотеку, а в канцелярию Академии наук «впредь до усмотрения», для переписки набело, с обещанием прибавки жалованья, «ежели он свои худые поступки оставит» [90], и хоть «худые поступки» не оставил, а снова провинился, тем не менее был не только прощен, но и получил посуленную ему прибавку жалованья. Об этом свидетельствует нижеследующий документ от 30 марта: «Понеже ученик Иван Борков за продерзости ево <а он, очевидно, вознегодовал на то, что его недавняя просьба не была принята во внимание. – В. С. > содержится при Канцелярии под караулом, а ныне он в виностях своих признавается и впредь обещает поступать добропорядочно, да и Канцеляриею он усмотрен против прежнего исправнее, того ради, да и для наступающего праздника С<вя>тыя Пасхи, из под караула его свободить, однако быть ему при делах в Канцелярии и для переписки ученых пиэс в звании копииста и к производимому ево нынешнему жалованью к 36-ти рублям прибавить ему еще четырнатцать рублей и тако имеет он получать в год по пятидесяти рублев; и оное прибавочное жалованье начать производить будущаго апреля с перваго числа; а ежели он Борков впредь наилучшим образом себя в делах и поступках окажет, то имеет ожидать как прибавки жалованья, так и произвождения; а в противном случае непременно отослан будет в матрозскую вечную службу; чего ради ему объявить сие с подпискою.
Подлинной за подписанием Советника г<оспо>д<и>на Шумахера за скрепою Секретаря Ханина.
Марта 30 дня 1753 года» [91].
Таким образом, можно в очередной раз подивиться снисхождению к Баркову академического начальства и пытаться объяснить это, по-видимому, особенными профессиональными достоинствами, которые сумели заметить и оценить в Баркове решавшие его судьбу профессора (не просто и не только чиновники) [92].
В какой-то месяц 1754 года Барков очередной раз был наказан батогами «за его пьянство и дерзкое поведение» [93], а 15 апреля того же 1754 года очередной раз попытался переменить свои служебные занятия – очевидно утомившую его работу переписчика чужих бумаг: «В Канцелярию Академии Наук Всепокорное доношение.
Доносит оной же Академии Копеист Иван Барков о нижеследующем:
1. Уведомился я именованный, что полученною сего апреля из г<осу>д<а>р<с>твенной Адмиралтейской Коллегии промемориею требуется в типографию морского шляхетного кадетского корпуса справщик, который бы знал российскую грамматику и по латине;
2. А понеже я в рассуждении знания объявленных в той промемории грамматики и латинского языка особливую имею к оной должности способность, тако ж и к типографскому поведению нарочито уже приобык, упражнявшись в касающихся к тому делах, наипаче же во исправлении корректур более, нежели полтора года;
3. Того ради, да и для претерпленной мною весма немалой бедности, в коей почти целые три года обращался, всепокорнейше Канцелярию Академии Наук прошу, дабы в порадование мое и во облегчение от оной не лишить меня в сем случае высокой милости, удостоить к определению в помянутую должность, а паче что сим способом малые труды мои в науках втуне остаться не могут, но и сверх того чувствуя толь чрезвычайную милость и пользуясь, елико возможно, приобретенными от Академии плодами учения с непременною благодарностию, по всеподданнической моей рабской должности, о многолетном здравии ЕЯ ИМПЕРАТОРСКАГО ВЕЛИЧЕСТВА с ИХ ИМПЕРАТОРСКИМИ ВЫСОЧЕСТВЫ молить Бога неусыпно буду, к тому ж и высокую честь и славу Академии ЕЯ ВЕЛИЧЕСТВА по всей моей возможности наблюдать и прославлять долженствую;
4. Что ж касается до моего исправления в житии, то не довольно еще кажется, чтоб нынешнее мое гораздо исправнейшее против прежнего состояние могло быть о честных моих поступках доказательством, но непременно во всю мою жизнь стараться не премину, дабы и всегда оказывать себя таким, какому надлежит быть трезвому, честному и постоянному человеку.
Апреля „“ дня 1754 год<у>.
К сему доношению копеист Иван Барков руку приложил» [94].
Канцелярия Академии наук в очередной раз отказала Баркову в попытке избегнуть роли вечного переписчика («копеиста») чужих бумаг и дел и заняться всерьез любимыми русским и латинским языками и книгами: «…быть ему впредь об нем до усмотрения при писме всяких дел, а чтоб он таковыми доношениями часто Канцелярию не утруждал, сию резолюцию объявить ему с подпискою» [95]. Не учинил ли Барков именно вследствие этого очередного отказа в своей просьбе то «пьянство и дерзкое поведение», за которое он был «наказан батогами» (см. выше)?
Наконец через год происходит знаменательное событие: 13 февраля 1755 года канцелярия Академии наук выделяет Ломоносову для помощи в переписке его трудов копииста Ивана Баркова [96] – Ломоносов в это время закончил «Опыт описания владения первых великих князей российских»; с этого времени Барков начал работать в доме Ломоносова [97] и практически не расставался с ученым и поэтом до самой его кончины в 1765 году. Впрочем, можно предполагать, что уже не раз отмеченной и проявленной во многих документах снисходительности академического начальства к своим проступкам Барков еще до начала непосредственной работы у Ломоносова был обязан его покровительству: вспомним, что Ломоносов не только согласился проэкзаменовать опоздавшего к приемным экзаменам Баркова, но и дал высокий отзыв о его способностях и ходатайствовал о зачислении студентом Университета. Таким образом, не менее десяти лет (а вероятно, и более того) Баркова и Ломоносова связывали совместные труды и, по-видимому, взаимная симпатия.
Примерно в это время имя Баркова становится известным среди интересующихся литературой и у самих писателей.
Находившийся в 1850-е годы в Москве, но регулярно получавший информацию обо всем, происходившем в Петербурге, историк Я. Штелин вспоминал: «Около этого времени, именно в 1753 г., являлись в Москве различныя остроумныя и колкия сатиры, написанныя прекрасными стихами, на глупости новейших русских поэтов под вымышленными именами (Autore Barcovio, satyro nato)» [98]. И далее: «Барков <…> сделался известным своими острыми сатирами на необразованных новых стихотворцев» [99]. Вполне вероятно, что Штелин имел в виду «Сатиру на употребляющих французские слова в русских разговорах» и еще более задорно-полемическую «Сатиру на Самохвала». Последняя явилась откликом на опубликованную в вышедших в 1752 году в «Сочинениях и переводах» Тредиаковского басню «Самохвал». Тредиаковский, задетый претензиями Ломоносова на первенство во введении в отечественную поэтическую практику тонического стихосложения, заносчиво оспаривал свое первенство. Ломоносов в полемику не включился. Зато на вызов ответил Барков: вступившись за своего университетского учителя (и покровителя?) он утрированным языком Тредиаковского – другого университетского преподавателя – высмеял его неумеренные притязания. По-видимому, кроме названных, были и еще какие-то сатирические произведения «на глупости новейших стихотворцев», не дошедшие до нас или неопознанные в качестве таковых. Вполне вероятно, что в те же годы (1752–1753) появилась и одна из знаменитейших и безусловно атрибутируемых Баркову ода «Приапу» – датировка Штелиным времени появления первых произведений под именем Баркова совпадает с пометой при одном из рукописных списков оды «Приапу»: «Списано с оригинала 1752 года» [100].
Таким образом, Барков стал помощником Ломоносова, уже не просто проявив свой поэтический талант и темперамент, но и продемонстрировав, на чьей стороне и в каком качестве этот темперамент готов впредь проявляться.
