Можно сказать, что недавно умерший писатель оставил по себе у современников добрую память: отдавая дань его «серьезным» трудам, они вспоминают об иных сочинениях Баркова как о талантливых веселых шутках [4].
Но уже двумя десятилетиями позже в печати встретится и компрометирующая Баркова (хоть и не названного впрямую) характеристика его личности. В издании «Переписка моды» за 1791 год в сатирическом описании содержимого комода щеголя среди французских любовных романов фигурирует: «4. Собрание любовных стихов, песен и трагедии покойного Виноглота или г. Б……» [5].
В девятнадцатом веке Баркова станет принято главным образом порицать.
Авторитетный Н. М. Карамзин в 1800–1802 годах скажет о нем, что Барков «более прославился собственными замысловатыми и шуточными стихотворениями, которые хотя и никогда не были напечатаны, но редкому неизвестны. Он есть русский Скаррон [6] и любил одни карикатуры. Рассказывают, что на вопрос Сумарокова: „Кто лучший поэт в России?“ студент Барков имел смелость отвечать ему: „Первый – Ломоносов, а второй – я“. У всякого свой талант: Барков родился, конечно, с дарованием; но должно заметить, что сей род остроумия не ведет к той славе, которая бывает целию и наградою истинного поэта» [7].
Поэт и педагог А. А. Палицын в стихотворном «Послании к Привете, или Воспоминании о некоторых русских писателях моего времени» (1807), обращенном к своей воспитаннице Е. Алферовой, не мог обойти вниманием Баркова, но дал и его переводческим и иным трудам уничижительную характеристику:
Дары природы чтя, нельзя забыть Баркова,
Хотя он их презрел:
Он нам Горация и Федра перевел.
Но, так же говоришь ты, плохо их одел,
Как жаль, что он не шел
За ними к Геликону,
А пресмыкался в след Скаррону! [8]
Его бы лирной глас
Мог славить наш Парнас [9].
Вспомнил почти тогда же о Баркове и К. Н. Батюшков в «Видении на брегах Леты» (1809): среди Ломоносова, Хераскова, Сумарокова, Княжнина и многих других писателей XVIII века, пребывающих в «Элизии священном», нашел себе место
И ты, что сотворил обиды
Венере девственной, Барков! [10]
Около 1812 года историк Е. А. Болховитинов (будущий митрополит Евгений) составлял «Словарь русских светских писателей» и сообщил о Баркове среди прочего следующее: «Известнее же всего весьма многия Бакханальныя и Эротико-приапейския его стихотворения, а также многие срамные пародии на трагедии Сумарокова и другие, которые все составляют в рукописях несколько томов» [11]. С легкой руки автора Словаря это определение – бакханальные и эротико-приапейские стихотворения – закрепится за произведениями Баркова и перейдет в заголовок составлявшихся с середины века многочисленных «собраний сочинений» Баркова и его последователей.
С 1813 года и, можно сказать, до конца жизни имя Баркова не сходило с уст Пушкина: оно то и дело возникает в его стихотворениях, переписке, записных книжках, устных беседах.
А ты поэт, проклятый Аполлоном,
Испачкавший простенки кабаков,
Под Геликон упавший в грязь с Вильоном,
Не можешь ли ты мне помочь, Барков?
С усмешкою даешь ты мне скрыпицу,
Сулишь вино и музу пол-девицу:
«Последуй лишь примеру моему». —
Нет, нет, Барков! скрыпицы не возьму…
(Монах. 1813) [12]
Таким же марателем предстает Барков у Пушкина в написанном следом (1814–1815) «Городке»:
Но назову ль детину,
Что доброю порой
Тетради половину
Наполнил лишь собой!
О ты, высот Парнасса
Боярин небольшой,
Но пылкого Пегаса
Наездник удалой!
Намаранные оды,
Убранство чердаков,
Гласят из рода в роды:
Велик, велик – Свистов!
Твой дар ценить умею,
Хоть право не знаток;
Но здесь тебе не смею
Хвалы сплетать венок:
Свистовским должно слогом
Свистова воспевать;
Но, убирайся с богом,
Как ты, в том клясться рад,
Не стану я писать [13].
В стихотворном «Послании цензору» (1822) Барков стал одним из аргументов Пушкина в рассуждениях о небезусловной непререкаемости роли цензуры в литературе:
И рукопись его, не погибая в Лете,
Без подписи твоей разгуливает в свете.
Барков шутливых од тебе не посылал,
Радищев, рабства враг, цензуры избежал…
И Пушкина стихи в печати не бывали;
Что нужды? Их и так иные прочитали [14].
Показательно, что в черновом тексте остался вариант начальных стихов, содержавших, на примере сочинений Баркова, иную пушкинскую оценку роли цензуры:
Потребности Ума не всюду таковы
Сегодня разреши свободу нам тисненья
Что завтра выдет в свет: Баркова сочиненья [15].
Очевидная снижающая оценка Пушкиным достоинств сочинений Баркова, как уже отмечалось, входит в противоречие с версией создания им в обозначенном хронологическом пространстве поэмы «Тень Баркова», в которой Барков выступает едва ли не в роли одного из тех Героев, которым он сам посвящал свои «срамные» произведения («марал простенки кабаков», по словам Пушкина). Богатейшая аргументация авторитетных ученых прежних и нынешних времен в новейшем фундаментальном труде венчается реконструкцией сохранившейся в нескольких списках анонимной поэмы, и эта реконструкция сопровождается, в конце концов, едва ли не пародийным резюме: «Без риска ошибиться можно утверждать, что текста, публикуемого ниже, среди рукописей Пушкина не было никогда – но каждая его строка могла быть написана Пушкиным именно так, а не иначе» [16]. Это чуть ли не парафраз рассуждений нигилиста Базарова в диалоге с Аркадием Кирсановым в «Отцах и детях» Тургенева: «…„Природа навевает молчание сна“, – сказал Пушкин.
– Никогда он ничего подобного не сказал, – промолвил Аркадий.
– Ну, не сказал, так мог и должен был сказать, в качестве поэта…» [17]
Барков, особому месту которого в литературе Пушкин отдавал дань, скорее, раздражал Пушкина. 10 июля 1826 года он писал П. А. Вяземскому: «Бунт и революция мне никогда не нравились, это правда; но я был в связи почти со всеми и в переписке со многими из заговорщиков. Все возмутительные рукописи ходили под моим именем, как все похабные ходят под именем Баркова» [18]. О том же писал Пушкин в автобиографическом «Отрывке» («Несмотря на великие преимущества…»; вставки с упоминанием Баркова в текст 1830 года датируются 1832 годом): «Но главною неприятностию почитал мой приятель приписывание множества чужих сочинений, как то: Эпитафия попу покойного Курганова, четв<еростишие> о женитьбе, в коем так остроумно сказано, что коли хочешь быть умен, учись, а коль хочешь быть в аду, женись, стихи на брак достойные пера Ив<ана> Сем<еновича> Баркова, начитавшегося Ламартина. Беспристрастные наши журналисты, которые обыкновенно не умеют отличить стихов Нахимова от стихов Б<аркова>, укоряли его в безнравственности, отдавая полную справедливость их поэт<ическому> досто<инству> и остроте» [19].
