– Мы больше не будем бегать наперегонки, – пообещал старший из детей.

– То есть превратитесь из мальчиков в ангелов!

– Не превратимся.

– Нет? Почему?

Мальчишки переглянулись в поисках ответа на каверзный вопрос. Наконец один из сорванцов нашелся:

– Ангелы – они же мертвые!

– Ладно, оставим в покое богословие. Что, если я дам вам еще молока и одолжу жестяной бидон с крышкой? Бидон хотя бы не разобьется, но за сохранность молока я не ручаюсь, если вы снова вздумаете бегать друг за другом. Так что глядите!

Пастор еще раньше выпустил руку дочери и теперь взял за руки мальчишек. Мы с Филлис пошли следом, слушая безостановочный звонкий щебет осмелевших детей, с которыми пастор беседовал, не скрывая удовольствия. На одном из извивов дороги внезапно открылся роскошный вечерний пейзаж в золотисто-багряных тонах. Пастор обернулся к нам и процитировал пару строк на латыни.

– Поразительно, – заметил он, – насколько безошибочны у Вергилия эпитеты – насколько они не подвластны времени! А ведь прошло две тысячи лет, и перед глазами у него была Италия… Но его описание точь-в-точь совпадает с тем, что мы видим здесь, в Англии, в Хитбриджском приходе графства ***!

– Мм, пожалуй, – пробормотал я, сгорая от стыда, ибо успел основательно забыть то немногое, что знал из латыни.

Пастор скосил взгляд на Филлис и получил тот отклик, на который я по своему невежеству оказался неспособен: лицо дочери просияло тихой радостью понимания.

«Да это потруднее катехизиса! – подумал я. – Одной зубрежкой тут не отделаешься».

– Филлис, доченька, сделай милость, проводи этих двух героев до дому и расскажи их матушке про бег наперегонки и разлитое молоко. Мама всегда должна знать правду, – назидательно прибавил он, посмотрев на детей. – Да передай ей, что у меня лучшие березовые розги во всей округе. Если надумает задать трепку озорникам, пусть ведет их ко мне. Зачем ей себя утруждать? Коли виновны, я сам их высеку, может не сомневаться.

Филлис повела детей на задний двор за новой порцией молока, а я через викарную дверь проследовал за пастором в дом.

– Мамаша их гневлива сверх меры, – объяснил он, – за малейшую провинность нещадно лупцует своих чадушек. Ну а я пытаюсь вершить справедливый суд. – Он уселся на трехногий угловой стул возле камина, обвел взглядом пустую комнату и вздохнул: – Где же наша хозяйка?

Пастор привык, что под вечер жена встречает его ласковым взглядом, легким прикосновением, и сейчас ему этого не хватало. Впрочем, не прошло и минуты, как миссис Холмен присоединилась к нам. И тотчас же, словно позабыв о моем присутствии, пастор принялся рассказывать ей обо всем, что случилось за день. Потом решительно встал и объявил, что должен на время удалиться и привести себя в соответствие со своим «преподобством», после чего мы все сядем пить чай в гостиной.

Гостиной называлась просторная комната с двумя окнами по одной стене; стена напротив примыкала к выложенному плиткой проходу от ректорской двери к широкой лестнице с низкими, до блеска отполированными дубовыми ступенями, которые хозяева явно не видели смысла скрывать под ковровой дорожкой. На полу в центре гостиной лежал вышитый ковер ручной работы. Из прочих украшений назову один или два семейных портрета (довольно странного вида); каминную решетку и щипцы с совком, отделанные латунью; и большую фаянсовую вазу с цветами на постаменте из фолиантов Библии Мэтью Генри[12] – это чудо громоздилось на обеденном столе, придвинутом к стене между окнами. Чай в гостиной устроили в мою честь, и я был премного благодарен хозяевам, хотя впоследствии нисколечки не жалел, что удостоился этой привилегии в первый и последний раз. Упомянутая выше общая комната, или столовая, или холл, куда попадали через викарную дверь, была несравнимо уютнее. Почетное место там занимал большой камин с печкой и крюком для чайника, под которым весело горел огонь; на полу лежал малиновый прикаминный коврик; все, чему полагается быть закопченным дочерна, было черным, а все, чему полагается блестеть, блестело; белый кафельный пол, белые занавески на окнах и другие детали обстановки, на которых заметна любая грязь, сверкали безупречной чистотой. Возле противоположной стены, во всю длину комнаты, располагался дубовый стол для игры в шаффлборд[13] с доской, установленной под таким углом, чтобы опытный игрок сумел послать шайбу в нужное поле. Тут и там стояли корзинки с неоконченной белошвейной работой; на стене висела скромная полка с книгами для чтения – а не для подпирания громоздкой вазы с цветами! В тот первый вечер, ненадолго оставшись один в этой комнате, я наугад снял с полки две-три книги: Вергилий, Цезарь, греческая грамматика… Боже, куда я попал! И в каждой на форзаце имя Филлис Холмен! Я поскорей захлопнул книжицы, сунул их на место и отошел подальше. Я так оробел, что боялся приблизиться к кузине Филлис, хотя она всего лишь мирно склонилась над своим рукоделием. Ее волосы показались мне еще золотистее, ресницы длиннее, а гладкая стройная шея белее, чем прежде.

После торжественного чаепития мы вернулись в общую комнату, чтобы пастор мог выкурить трубку, не опасаясь осквернить табачным дымом дорогие камчатные портьеры унылого бледно-коричневого оттенка. Свое «преподобство» пастор Холмен обозначил с помощью небольших изменений в гардеробе, и самым заметным среди них был повязанный на шее пышный белый муслиновый платок – один из тех, которые утюжила миссис Холмен, когда я впервые пришел на ферму. Пыхая трубкой, пастор неподвижно смотрел на меня. Но видел ли меня? Не знаю. Тогда мне думалось, что видит и, полагаясь на какие-то свои критерии, пытается понять, чего я стою. Время от времени он вынимал изо рта трубку, легким постукиванием выбивал из чашечки пепел и задавал мне очередной вопрос. Пока его интерес ограничивался моими познаниями и кругом чтения, я сконфуженно ерзал и мялся, не зная, что сказать. Но мало-помалу он добрался до практических вещей, касавшихся железнодорожного дела, и я наконец почувствовал себя увереннее, потому что был искренне увлечен своей работой (если бы я не отдавался ей целиком, мистер Холдсворт не стал бы терпеть меня подле себя). В те дни я близко к сердцу принимал трудности, с которыми мы столкнулись при прокладке нашей линии: нам никак не удавалось найти в хитбриджских зыбях участок с пригодной твердой почвой. С энтузиазмом развивая эту тему, я не мог не поразиться прозорливости мистера Холмена, иногда вставлявшего свой вопрос. Разумеется, он не разбирался во многих инженерных частностях, иначе и быть не могло, но суть дела ухватил очень верно: вот что значит мыслить ясно и рассуждать логически! Филлис – истинная дочь своего отца как внешне, так и внутренне – часто отрывалась от работы, чтобы взглянуть на меня в попытке лучше вникнуть в мои объяснения. И ей это удавалось, я видел. Вероятно, ради нее я старался выражать свои мысли как можно доходчивее и подбирать для них наиболее точные слова. Мне хотелось доказать, что я тоже не лыком шит и кое в чем разбираюсь, хоть и не владею мертвыми языками.

– Что ж, теперь все понятно, – произнес наконец мистер Холмен, – у меня больше нет вопросов. Поздравляю, мой мальчик, в вашем возрасте не всякий имеет свою голову на плечах и рассуждает так ясно и здраво. Откуда у вас такой талант?

– От отца! – с гордостью объявил я. – Он изобрел новый метод сортировки составов. Может быть, видели заметку в «Газетт»?[14] Его изобретение запатентовано. Думаю, нет человека, который не слыхал бы о лебедке Мэннинга!

– Помилуйте, мы не знаем, кто изобрел алфавит!.. – сдержанно улыбнувшись, отозвался пастор и снова поднес ко рту трубку.

– Конечно не знаем, сэр, – обиделся я за отца, – когда это было!

Пых-пых-пых.

– Должно быть, ваш батюшка – выдающийся человек. Теперь я припоминаю, что однажды слышал о нем. Немного найдется людей, чья слава докатилась бы до Хитбриджа. Здесь знают лишь тех, кто живет не далее пятидесяти миль от их дома.