– Ну это приходит с опытом. Вообще говоря, нужно наладить работу над ошибками у диагноста. Если нормально хирургическая клиника работает и выясняется, что при постановке диагноза произошла ошибка, надо разобраться. Я заставляю ребят звать лучевых диагностов, тех, кто делает компьютерную томографию и МРТ, чтобы они пришли в операционную и посмотрели, сравнили реальность со снимком.

У много оперирующего хирурга, конечно, большой опыт созерцания – изучения сделанного при обследовании снимка. Поэтому еще до операции я отчетливо представляю, как все это может выглядеть. А потом я это еще и руками начинаю чувствовать… А снимок у меня вот висит на экране… Сейчас операционные у нас, как космические корабли. Прямо супер! Там все видно: можно расширить картинку, можно сделать 3D-картинку…

Если сложная операция, начинаем крутить 3D-картинку прямо в организме так, чтобы было видно, как прилегает, например, опухоль к сосудам жизненно важным. Тогда видно, какой подход необходим и откуда примерно надо подойти к опухоли… Определить угол хирургической атаки… Разрезом нужно сразу пытаться выйти на опухоль. Она же растет, не подчиняясь никаким законам и программам, дико.

В Институте имени Герцена существовала традиция – но я уже ее не застал – когда еще не было КТ и МРТ, по приказу академика Валерия Ивановича Чиссова после операции на подносе ординаторы приносили удаленную опухоль, чтобы все внимательно на нее посмотрели.

То есть созерцательный опыт имеет большое значение. И тактильные ощущения, тоже сформированные большим опытом… Иногда вслепую можно обойти опухоль рукой и точно решить, как действовать. Знаете, у хирургов говорят: «Лучший инструмент – это палец». Иногда ты чувствуешь лучше, чем видишь…

Все это постепенно вырабатывается. Знаете, приходишь в хирургический зал медицинского института, поднимаешься в аудиторию – когда преподаешь на старших курсах, и видишь, что под партами все в нитках: ребята сидят и вслепую вяжут. Кто хочет стать хирургами, вслепую вяжут узлы. Это совершенно необходимо для хирурга. Навыки и опыт. Считается, что если хирург делает меньше полусотни операций своего профиля в год, то ложиться к нему на операцию не стоит…

– Когда вы оперируете, и ситуация понятна, неожиданностей нет, то руки сами работают, а вы о чем-то размышляете?

– Нет, ни о чем другом не думаю, кроме операции, это точно. Можете не сомневаться. Более того, если вы забыли зайти в туалет, а так тоже бывало – переходишь из операционной в операционную, и в обычной жизни за семь-восемь часов уже пару раз бы заглянул, а в операционной обо всем забываешь. Выходишь, и еще некоторое время ничего не хочется. А если операция была напряженная, то ничего не помнишь.

Но ты же не один работаешь, и, если тебе нравится бригада, можно что-то обсудить… Такой бывает, знаете, момент спокойный. Вот, например, убрали орган или, наоборот, уже сделали пластику, видно, что основное позади, хотя все может быть… Но тут с ребятами перекинешься парой слов. Кто-то расскажет что-то интересное, заодно и узнаешь, что ребята читают и смотрят. Но пустые разговоры затевать не стоит. Потому что, если спросишь, как ты оперировал, они скажут: «Шеф, отлично!» Спросишь иногда, как в семье? Знаешь же ребят, обычно с тобой стоят одни и те же… Бригады меняются, но старший ассистент все равно один и тот же, да и заведующий отделением…

– А если прямо перед операцией вам позвонили: «Как освободишься, немедленно приезжай к начальству!» или, не дай Бог, кто-то близкий заболел, эти мысли вас преследуют во время операции?

– Если болеют близкие, да… Когда болеют близкие, я к этому вообще очень тревожно отношусь. Но, если вызывают к начальству и не знаешь, зачем, иногда в голове это покрутится, но быстро забываешь. Потому что понимаешь, что, если даже снимут с должности, из хирургии-то не выгонят. Это, кстати, одна из причин, почему выбрал хирургию, – надежное ремесло. Если можешь оперировать, все равно будешь нормально работать и жить.

– То есть вы способны полностью переключиться? И, несмотря ни на какие внешние обстоятельства, сосредоточиться только на операции?

– Я думаю, что сама физиология хирургии заставляет переключиться. Когда стоишь со скальпелем, выделяется адреналин, и он, конечно, влияет. Мы же знаем, что адреналин является хорошим обезболивающим. И чем больше адреналина, тем меньше ощущений. Адреналин же мы колем при травме – вместе с обезболивающими. Если адреналин выделяется – а это же защитное свойство организма – не чувствуешь всего внешнего. То есть эта сосредоточенность физиологически легко объяснима, это очень закономерно и нормально. Мне говорили реаниматологи: когда случается сердечный приступ, тоже надо адреналин колоть. И когда хирургам колют, говорят, приходится давать дозу побольше…

Но сейчас наше дело тоже очень меняется. Вот у нас в Институте урологии стоит видеокомбайн по изучению сокращения мочевого пузыря у женщин до родов, после родов. Это огромная установка, умнейшая. Ее данные еще надо уметь расшифровать, потому что она собирает большой объем информации. Но это уже совсем другая работа! В нашем деле можно найти то направление, к которому лежит душа.

У нас в Центре поколения меняются, и мы уже чувствуем, что есть молодые ребята, которые все делают очень хорошо. Оперируем вместе, и молодежь говорит: «Андрей Дмитриевич, да мы сделаем!» И правда делают, и делают иногда лучше, чем я. По-человечески думаю: если мне самому понадобится хирургическая помощь, то точно знаю, к кому можно обратиться.

Мы – наши хирурги – сейчас делаем только в МНИОН имени П. А. Герцена сорок операций, в Обнинске сорок операций, и еще три десятка в Институте урологии. Во всем Центре получается сто двадцать операций в день! И что важно: сейчас система оплаты стимулирует хирурга – чем интенсивнее работает клиника, тем больше зарабатывает, потому что деньги идут за каждого больного, так что есть и конкуренция.

В 1997 году Андрей Дмитриевич возглавил лабораторию урологии в Российском научном центре рентгенорадиологии и отделение онкоурологии, которое сам и создал.

Каприн всегда говорит: «Урология – моя любимая дисциплина, которой я посвятил бо́льшую часть своей жизни».

Параллельно Каприн читал курс урологии на кафедре хирургии родного мединститута. Почему практикующие хирурги считают своим долгом учить студентов? Думаю, ими руководит здравый расчет: когда за операционным столом понадобится хороший ассистент, пусть это будет твой студент, которого ты сам учил.

При этом убеждении он остается и по сей день. Руководя ныне огромным Центром, невероятно перегруженный, продолжает преподавать. Андрей Дмитриевич согласился заведовать кафедрой онкологии и рентгенорадиологии имени В. П. Харченко медицинского факультета медицинского института Российского университета дружбы народов – читает курс онкоурологии. И возглавил кафедру медицинской радиологии Инженерно-физического института биомедицины в Национальном исследовательском ядерном университете, который раньше назывался – Московский инженерно-физический институт.

В июле 1999 года в Гематологическом научном центре Академии медицинских наук Раисе Максимовне Горбачевой диагностировали лейкоз. Жена первого советского президента, разумеется, находилась под постоянным медицинским присмотром. К ее услугам – лучшие медики… Но врачи ничем не могли ей помочь. Ни отечественные, ни иностранные. Ее повезли в Федеративную Республику Германия, но и немецкие врачи оказались бессильны. Неизлечимая болезнь убила ее всего за несколько месяцев.

20 сентября 1999 года Раисы Максимовны Горбачевой не стало. Ее печальная история произвела впечатление и привлекла внимание и к самой болезни, и к врачам-онкологам. Жертвой рака может стать любой человек. И откуда же ждать спасения?

В 2000 году Каприн защитил докторскую диссертацию. Тема актуальнейшая: лучевая диагностика и лучевая терапия. Для него все это не абстрактные научные изыскания, а база практической лечебной работы. Надо отметить: Андрей Дмитриевич проявил редкую способность сочетать успешную хирургическую практику с научно-преподавательской работой и с умелым администрированием. Такие люди наперечет, их сразу замечают.