— Французская армия, когда вторглась на нашу землю, превышала полмиллиона, сейчас, после Смоленска, она уменьшилась почти в двадцать раз. Так что, Ваша Великая армия вот-вот прикажет долго жить, — подвел не утешительные для Бонапарта итоги русский князь.
— Нет, эти властители явно теряют связь с реальностью, особенно когда долго находятся в зените славы, — продолжала делать про себя горькие заметки дама в белом.
Препирательства с императором продолжались довольно долго. Денщик старого князя успел заменить свечи в подсвечнике, который теперь он держал в руках, а господа все продолжали и продолжали спорить. Наконец, дама начала замечать явное смятение в глазах плененного монарха. И он, неожиданно выдернутый, подобно репке, из своего окружения, вдруг осознал реальное положение дел. Но это было только начало того страха, который в дальнейшем будет все больше и больше овладевать им в предчувствии неминуемой гибели.
— Я думаю, сир, Вам самое время признавать ошибки, а не то я прикажу отдать Ваше Величество моему Государю или британскому посланнику, который меня поедом ест за слишком благодушное отношение к французам. Уж эти гордые бритты сумеют из Вас все жилы вытащить и в якорные канаты свить, — мстительно пообещал русский военачальник.
— Нет, не надо меня отдавать Вильсону, у меня с британцами давние счеты, — явно начинал трусить Бонапарт, — я готов признать, что был не прав, тысячу раз не прав, придя в Вашу страну с войной. Здесь все нас ненавидят и норовят убить. Все: от генерала, до простого крестьянина. Но я еще раз повторю, что вы, русские, самые настоящие варвары, вы и воюете как варвары. А эти ваши партизаны, способны довести просто до помешательства.
— Пообещайте, сир, что никогда в жизни Вы больше даже не взглянете в сторону России, — грозно нахмурил брови Кутузов.
— Истинным Богом клянусь, никогда больше не вступать на Русскую Землю, — приниженно обещал Бонапарт.
— Наконец-то до него дошло, и он по-настоящему испуган. Он еще долго будет изображать из себя бесстрашного властителя, но пережитый здесь ужас будет пожирать его изнутри. Ради одного этого и стоило, пожалуй, затевать похищение Наполеона, — отметила про себя дама.
— Ну что, Екатерина Ивановна, может быть, поверим обещаниям французского императора? — заговорщицки подмигнул даме фельдмаршал.
— Я уж, и сама не знаю, может быть, действительно, стоит вывести его на Смоленскую дорожку, да дать хорошего пинка, чтобы катился он с остатками своей армии до самой Березины? — ответила дама по-русски.
— Ребята, — обратилась дама к своим сопровождающим, — может быть, вы справитесь с этим делом без меня, а я тут пока чайку со светлейшим князем выпью, если он его мне, конечно, предложит.
— Конечно, конечно, сударыня, для Вас, всегда пожалуйста. Эй Прохор, — обратился Кутузов к своему денщику, — растопи-ка ты нам с барыней самоварчик!
Перед уходом Бонапарта Кутузов проводил монарха такими словами:
— Ты, Ваше Величество, на меня зла не держи. Старый лис, как ты меня называешь, тебя ощипал хорошенько, да голову-то не оторвал. Ты других врагов опасайся. Европейских монархов, да и нашего Государя, в первую очередь. Запомни, нет никого мстительней, чем обиженная посредственность
И вот мы сидим вдвоем с милейшим Михаилом Илларионовичем и беседуем так задушевно, будто знакомы уже целую вечность, а не пару часов, да еще в компании с этим несносным французишкой.
Нет, я, конечно, признаю, что, возможно, Наполеон был гений, но человек-то он был на редкость заносчивый, самовлюбленный и вздорный.
Мы сидим на колченогих стульях, за простым крестьянским столом, накрытым видавшей виды скатертью, и прихлебываем чай из наспех разведенного самовара. Расторопный Прохор сгреб на широкую лавку многочисленные служебные бумаги.
В избе жарко, фельдмаршал давно расстегнул пуговицы на своем мундире, а я скинула свою роскошную мантию и небрежно бросила ее поверх документов. На мне закрытое черное шерстяное платье в пол и кокетливая меховая шапочка, которую мне ни в коем случае нельзя было снимать, чтобы не обнаружилась спрятанная под ней арматура для связи с моими друзьями. А так я могла слышать каждое их слово.
— Нет, а здорово, Екатерина Ивановна, мы с Вами его приложили, — совсем по-домашнему, раскованно говорит и широко улыбается мой собеседник, — давно мне уже хотелось «умыть» этого задаваку Бонапарта. Да все случай не находился. Спасибо Вам за предоставленную возможность.
Вообще-то, нам в России сейчас никакой Бонапарт уже не страшен. Он так себе здесь пятки подпек, да уже завтра еще получит, что, в любом случае, к нам больше ни ногой.
Пусть его в Европе больше боятся. И чем дольше они его будут бояться, тем меньше они на наши просторы будут рты разевать. Уж больно велика Россия, и богатства у нее не меряные.
Меня вот только совесть мучает: не слишком ли своевольно обошелся я с Вами? Вы Бонапарта поймали, знаю, что очень непросто это было, а я его за здорово живешь на волю отпустил.
— Что Вы, что Вы, Михаил Илларионович, Вы просто камень с души у меня сняли. Ведь это так непросто решиться изменить ход истории. Но меня только вот что беспокоит, дорогой Вы мой, пресветлый князь, как бы этот широкий жест не пошел Вам во вред в глазах высшего света, — говорю я ему сочувственно.
— Э, дорогая моя, мне уже ничего не может навредить. Царь меня просто ненавидит. Его окружение — тоже. Да и я, скажу откровенно, плачу им той же монетой. Ничего они мне не сделают, пока нога последнего француза не покинет нашу землю. А там, хоть отставка, хоть обструкция — мне уже будет все равно. Я свою задачу на этом свете практически выполнил, остались последние штришки.
— Позвольте предложить Вам, — продолжаю я осторожничать, — если кто спросит про ночной визит, скажите, что обмишурились партизаны, привели какого-то самозванца вместо французского императора. А свидетелей особо-то и нет — вишь какого храпака задают Ваши адъютанты.
Разумеется, я не стала говорить моему собеседнику, что богатырскому сну адъютантов его превосходительства в немалой степени поспособствовал и наш безотказный «Успокоитель», которым Гена, по моей просьбе, успел щелкнуть в направлении полатей широкой печи как раз перед разговором с Бонапартом.
— Милая Вы моя, прямо как родная мать заботливая, — совсем расчувствовался Верховный главнокомандующий, — уж и не знаю, за что мне такая радость выпала — с Вами встретиться. А я ведь даже и не знаю, какого Вы роду-племени. И не буду даже спрашивать об этом. Если бы сочли нужным, давно бы рассказали. А мой ординарец Прохор — он будет молчать как рыба, да и по-французски он не разумеет.
Да, не простой наш генерал-фельдмаршал человек, умный и многоопытный. В разговоре со мной он, как бы между прочим, переходил с одного языка на другой, пока не дошел до своего коронного турецкого. Известно, что многие образованные люди в России владели несколькими европейскими языками, а вот турецкий знали совсем не многие.
Я не хотела ни кокетничать, ни притворяться перед великим мудрецом и честно отвечала ему на том языке, на котором он меня расспрашивал. Только об одной вещи я не стала ему говорить: о том, что явилась из будущего. На этот разговор у нас просто не хватило бы времени.
Услышав, что мои ребята благополучно возвращаются, я поняла, что пора прощаться с главнокомандующим и, вообще, с Россией 1812 года. Но у меня не было ничего, что я могла бы оставить в качестве памяти. Хотя нет, я видела, что моя задумка с мантией, кажется, произвела впечатление.
Правда, несмотря на великолепный внешний вид, это был не натуральный, а искусственный мех, хоть и весьма высокого качества. Конечно, в начале XIX века о таких диковинах и слышать не слыхивали, не то что через два с половиной столетия, когда общественное мнение будет строго осуждать любителей носить шкуры убитых животных.
— Михаил Илларионович, кажется мои помощники возвращаются и нам пора прощаться, — сказала я, — а Вы не станете возражать, если в качестве компенсации за тот вынужденный обман, когда я назвалась Вашей дочерью, я оставлю для одной из Ваших дочерей этот салоп?
