На посту наркома внутренних дел Ежова сменил Л. П. Берия, который, как известно, тоже плохо кончил.
Чай с вождем
Не все путешествия во времени (особенно в прошлое) я совершала, руководствуясь определенной программой. Были у меня и, так сказать, «частные» визиты, то есть те, которые я проводила по собственной инициативе. Таким оказался мой визит на родину Октябрьской революции в Питер.
И дело даже не в том, что за сотню лет, прошедших со времени ее свершения, образ революционера, беззаветного борца за свободу угнетенного пролетариата несколько утратил свою актуальность в связи с фактическим исчезновением пролетариев к 30-м годам XXI столетия.
Произошла девальвация самого понятия «революция».
Дело в том, что на рубеже XX и XXI веков стали модными книги американского теоретика «цветных революций» Джина Шарпа по методам ненасильственной борьбы с государствами.
Выпущенного из книжки Джина дьявольского джинна было уже не остановить.
Руководствуясь этими рекомендациями, страны Запада, прежде всего США, совершили множество государственных переворотов, которые называли и «оранжевыми», и «бархатными», но всегда «революциями».
Например, только на одной Украине (стране, образованной после распада СССР) в течение четверти века произошло от 3 до 5 (это как считать) таких «революций».
И чем более кровавой и разрушительной оказывалась очередная революция, тем сильнее деградировало государство, на территории которого она произошла, и больше страданий она приносила людям. В конце концов всем стало ясно, что ничего хорошего от революций (в кавычках они или без них) ждать не стоит. Но от частого употребления слово «революция» утратило свой романтический флер и в XXI веке стало больше ассоциироваться с несчастьем и горем.
Поэтому исправить ситуацию, сложившуюся к 17-у году XX столетия, не брался никто из будущих поколений. Речь могла идти только о возможно менее тяжелых последствиях для России. С этими благими пожеланиями я и отправилась в прошлое.
Был канун Хэллоуина, о котором Россия тогда еще не знала.
Октябрь в Петербурге (Петрограде) — один из худших месяцев году. Так было всегда, а в конце октября 1917 года в особенности. Возможно это мне показалось потому, что на улицах, и без того затянутых пеленой тумана, по ночам горели только редкие уличные фонари. С Финского залива дул резкий, пронизывающий ветер. С тусклого, серого неба непрестанно лил дождь. Размазанная тяжелыми сапогами, повсюду под ногами была скользкая и вязкая грязь.
Смольный институт, штаб революции, располагается на берегу Невы. У конечной остановки трамвая возвышаются купола Смольного монастыря, а рядом — огромный фасад Смольного института.
Революция захватила его и отдала рабочим и солдатским организациям. В нем больше ста огромных комнат, над уцелевшими эмалированными дощечками на дверях видны знаки новой жизни — грубо намалеванные плакаты с надписями: «ЦИК», «Фабричнозаводские комитеты», «Центральный армейский комитет» …
В длинных сводчатых коридорах, освещенных редкими электрическими лампочками допоздна толпятся бесчисленные солдаты и рабочие. По деревянным полам непрерывно и гулко, точно гром, стучат тяжелые сапоги.
А глубокой ночью длинные мрачные коридоры и залы кажутся пустынными. Громадное здание точно вымерло. Вдоль стен на полу спят люди. Взлохмаченные и немытые, они лежат в одиночку и группами, погруженные в тяжелый сон. На многих окровавленные повязки. Тут же рядом валяются винтовки и патронные ленты… Невероятно спертый воздух только раздражает горло, но не дает возможности вздохнуть полной грудью.
— Товарищ Ильин! Проснитесь, пожалуйста. Я Вам чай принесла, — вот уже несколько раз произношу я одни и те же слова, но лежащий на диване человек, только недовольно отмахивается, и ни в какую не желает просыпаться. Но у меня тоже нет иного выхода, кроме как попытаться поговорить с ним именно сейчас. С этим невысоким лысым человеком, устало свернувшимся на потертом кожаном диване и укрытым старым когда-то дорогим пальтецом. Ведь он — вождь пролетарской революции.
Кажется, еще совсем недавно я видела его лежащим в мавзолее. А сейчас он еще «живее всех живых» и совсем не хочет отзываться на мои робкие попытки пробудить его ото сна. Вот к каким парадоксам приводит меня перемещение во времени.
И почему-то у меня язык не поворачивается называть его привычным именем.
Наконец он просыпается, садится на диване, свесив ноги в несвежих, прохудившихся на больших пальцах носках и недовольно произносит:
— Какой чай, я не просил никакого чая, — а потом подозрительно косится на меня, наверно, думая: «А ты кто такая? Что-то я таких рослых дам в нашем штабе не замечал», — и почему Вы называете меня «Ильиным»? Это просто мой литературный псевдоним.
— Извините, товарищ Ильин, и… выпейте чаю. Такого в Вашем окружении сейчас днем с огнем не сыщешь! Да и не смотрите на меня с таким подозрением. Я действительно не из Вашего окружения. Больше того, я вообще не из Вашего времени, а из довольно отдаленного будущего… И фамилию Ильин я взяла из подписи на фотокопии первой страницы Вашей рукописи «Государство и революция».
— Послушайте, что Вы мне голову морочите. Я действительно написал такую работу, но ведь она еще даже не издана!
— Она будет издана в мае следующего, 18 года, здесь же в Петрограде, а Вы, вместе с Совнаркомом будете работать в Москве. Кстати, Вашу работу я прочла в 33-м томе Вашего Полного собрания сочинений.
— Кажется, я сейчас вызову охрану, и мы посмотрим из какого вы будущего! — мой собеседник начал не на шутку выходить из себя.
«Ну вот, и этот начал грубить в ответ на мои совершенно правдивые слова. Ох, уж эти мужчины!» — с некоторой грустью подумала я и принялась терпеливо объяснять.
— Дорогой товарищ Ильин, Ваша охрана, в лице одинокого красноармейца за дверью, спит богатырским сном и едва ли проснется в ближайшие пару часов. Уж я об этом заранее позаботилась.
— Так вы еще и угрожать мне вздумали? — вскинулся тот.
— Боже упаси! Какая может быть угроза. Да все мы в Советском Союзе были с детства воспитаны на глубочайшем уважении к Вам, создателю нашего государства.
— Ну-ка, ну-ка, расскажите о себе, меня это уже начинает забавлять, — воскликнул он, заметно приободряясь, — судя по вашему виду, мы почти ровесники.
— Я моложе Вас почти на пятьдесят лет. Родилась в 1922 году, пережила Великую Отечественную войну и до 1973 года работала инженером на одном «почтовом ящике». Так в наше время называли оборонные предприятия. Однажды, уже в предпенсионном возрасте, по пути в командировку, меня застала в горах снежная гроза, и я провалилась во временную яму. С тех пор я только и делаю, что путешествую во времени: то в отдаленное будущее, то в не менее далекое прошлое. Поэтому я даже затрудняюсь точно ответить сколько мне сейчас лет и из какой эпохи я прибыла. Скажу только, что я застала то время, когда отмечали 100-летие Октябрьской революции. И также побывала в том времени, когда праздновали ее 150-летие.
— Ну, а что вы можете рассказать о стране, этом, как вы говорите, «Советском Союзе»?
— К сожалению, эта страна перестанет существовать в декабре 1991 года.
Он посмотрел на меня внимательно, но, кажется, в его глазах не было скорби: видимо, слишком далеким казалось ему это время.
— Неужели революции удалось продержаться так долго? — после некоторой паузы выговорил он, — кстати, вы можете называть меня просто: Ильич. А вас как звать — величать?
— Екатерина Ивановна Леонова.
Конечно, значительно больше его интересовало свое время.
— А знаете, Ильич, — предложила я, — давайте, я покажу Вам историю революции, так сказать, в лицах.
— Как это «в лицах»? — не понял Ильич.
— Ну, в хрониках и художественных фильмах. Да, Вы садитесь, пожалуйста, за стол, пейте чай и смотрите «кино», которое я буду показывать, проектируя свет от моего «смартфона» вот на эту стеночку.
