– Блаженны нищие духом. Кому это невдомек.

– К черту такое блаженство! – воскликнул Игорь так, что все оглянулись. – Иногда я просто горю от жажды опасности. Мне кажется, что, соприкасаясь со смертью, я становлюсь более ценным здесь, в мире живых. Ценным для кого-то, ценным для самого себя. Хотя бы по той причине, что близость смерти заставляет осознать свою конечность и выглянуть за пределы обыденности. Смерть как бы говорит: «Твоя жизнь – это все что у тебя есть. Неужели ты хочешь потратить ее на бессмысленные зрелища и полный холодильник? Неужели в тебе нет ничего стоящего, что ты мог бы подарить этому миру?» И я думаю, что есть во мне что-то стоящее. И потому я борюсь. И сердце в такие минуты бьется чаще.

– Игорь, ты ушел от обывательского благополучия – и то, впрочем, доступного далеко не каждому – на войну. Я прекрасно понимаю почему. Общество предлагает пожертвовать настоящей жизнью ради заменителей жизни. Эрзац-любовь, эрзац-война, эрзац-Бог, эрзац-дружба. Пластмассовые отношения пластмассовых людей, проживающих одинаковые пластмассовые судьбы. Выставленные напоказ копии того, чего не существует. Образ совершенной семьи для тех, кто одурманен идеей гармоничных отношений. Образ идеальной работы для тех, кто еще верит в самореализацию. Подмена! Жевательная резинка со вкусом осознанно прожитой жизни. Я все это прекрасно понимаю! Я сам в этом живу, и, поверь, меня выворачивает от такого существования!

– Но живешь! И ты ничего не делаешь для того, чтобы это изменить.

– Это не так, Игорь. Просто я вижу, что ситуация не столь проста.

– Не оправдывайся.

– Я не оправдываюсь.

– Оправдываешься!

– Если ты так считаешь, – я примирительно улыбнулся. – Вернусь к мысли. На фоне всего поддельного и наносного война остается чем-то подлинным, изначальным. Я не спорю с этим, Игорь. Но давай взглянем на ситуацию более холодно, с позиций наших элит, которых ты справедливо недолюбливаешь. Чем для них является эта война? Разве это не паровой свисток, через который сбрасывается внутреннее давление? Разве это не способ утилизировать сознательную, пассионарную часть нации? Людей, которые чувствуют связь со своей историей и готовы с оружием в руках бороться за то, что они любят. Разве война – это не способ расколоть недовольных и отвлечь людей от проблем? Ты сам прекрасно знаешь, что государство закручивает гайки. Политики в нашей стране практически не осталось. Корпорации, олигархи и государство подмяли под себя экономику. Надзор усиливается с каждым часом. Куда легче грабить общество и ограничивать личность под вопли о карателях, пока активная часть нации втянута в бесперспективную войну! Для населения эта война – такой же спектакль, которым подменяют реальность!

– Многое ли пассионарии смогли изменить до того, как уехали воевать?

– Все нулевые они стояли костью в горле власти!

– Даже если так, Макар. Напомни, когда ты в последний раз участвовал в организации, например… я даже не знаю… да любого политического действия? В твоем понимании, конечно. Я не хочу скатываться в шаблоны типа участия в митинге.

На пару секунд я умолк. Игорь смотрел на меня испытующе, как будто даже с издевкой. Признаться, я политические действия не то что не организовывал – я даже не мог припомнить, чтобы просто участвовал в чем-то подобном. Впрочем, признавать поражение я не собирался и уже отчаянно искал аргументацию, но Игорь не дал мне собраться с мыслями:

– Нет, Макар. Дело не в каких-то надуманных стратегиях борьбы с Левиафаном. Дело в нас: не жизнь такая – мы такие. Ты пытаешься прожить так, чтобы тебя не обманули. А потому и не совершаешь необдуманных действий и отвергаешь искушение быть подлинным. Ты боишься, что будешь смешон. Что кто-то внутренний – а может и внешний – снисходительно поцокает языком и скажет с укором: «Ай-яй-яй, Макар, как ты мог быть настолько наивен?» Понимаешь, о чем я? Ты жалуешься на подмену, но сам патологически не готов поверить в то, что есть что-то настоящее. Ты толком ни во что не веришь. А без веры тебе не на что опереться. Ты можешь только высчитывать оптимальную траекторию, двигаясь к кем-то заданным целям. Чужим целям, Макар.

– Ну что ж, не всем быть пассионариями, как и не всем быть подлинными, – я сказал это назло, в глубине души понимая, что Игорь говорит мне ту правду, признать которую мне не хватало отваги. – И все же я верю, что можно сдержать неуемные аппетиты элит. А также их тягу к тотальному надзору, контролю и слежке за гражданами.

– Кто о чем, а вы все про режим, слежку и заговор рептилоидов, – беспардонно встрял Жора, до того вертевшийся где-то рядом. – А если не фантазировать, какие у вас к режиму могут быть претензии? Вы еще своим внукам будете рассказывать, как хорошо жили: «Тогда мы каждую неделю ходили по ресторанам и выставкам. А сейчас стою я в очереди за ножками Буша и понимаю, как был не прав, когда все хаял и обгаживал». А внуки вам и не поверят!

– Так вот к чему нас ведут? Хороши перспективы! – гоготнул Ваграмов. – Забыл добавить, что внуки не просто не поверят, а даже не поймут нас. Потому что будут говорить на пиджине из помеси таджикского и английского с редкими вкраплениями русских слов.

– Терпимее, Игорюша, терпимее! Все у нас хорошо будет. Начальству сверху виднее. У них все просчитано – там целые институты на это работают. На территории России формируется новая историческая общность, за которой будущее, – тон Жоры был тоном учителя, снисходительно объясняющего очевидные вещи. – Твои опасения мне понятны. Я тоже так думал, когда был подростком. А если без эмоций, то кто пойдет на стройку работать? Или на конвейер? В ЖКХ? Ты пойдешь? Или Макар оторвется от ноутбука?

– Ты пойдешь! Лично ты! – я не выдержал. – Оторвешь свою толстую задницу от перекладывания бумажек и вместо заискивания перед начальством будешь строить, водить, точить, паять. Дворы мести, на худой конец! И будешь ровно до тех пор, пока это все не автоматизируют.

Ваграмов громко рассмеялся, а Жора гневно вытаращил глаза. Кровь прилила к его рыхлой физиономии, тело напряглось, словно он хотел броситься на меня. Но я знал, что этот не рискнет. Я медленно, не отводя взгляда, отхлебнул пиво и произнес негромко, но тщательно выговаривая каждое слово:

– Знаешь, в чем проблема таких как ты, Жора? Вранье. Бесконечное вранье. Чтобы оправдаться перед самими собой за трусость и бездействие, вы окружили себя хлипкой грязцой лжи. И теперь в эту самую ложь поверили. Правильно! Так гораздо проще. Делать вид, что проблема – не проблема вовсе. Лишь объективная тенденция, с которой ничего нельзя поделать. А люди, которые приподнялись над обыденностью – столь же никчемны, как и вы. Ведомые жаждой денег, страхом или, может, зовом члена. Вы откопаете гаденькую мелочь в самой героической биографии, и на душе у вас сразу тепло, хорошо становится. Но делаете вы это с одной-единственной целью. Обмануть себя. Обмануть, чтобы не упасть с трона иллюзий, воздвигнутого гордыней. Не вылезать из болота духовной лености – вот ваша единственная цель.

– Макар, а ты сам-то что? Смотрю, не на баррикадах! И не в окопе! Ты тут жрешь шашлыки.

– А я тоже струсил. Просто мне это не мешает быть честным. Хотя бы с самим собой, – ответил я с горькой усмешкой и даже неожиданно для самого себя.

Жора, и без того обиженный на Ваграмова, теперь разозлился на нас обоих, скорчил недовольную мину, буркнул что-то себе под нос и пошел к Носку и Вадиму, чем-то рассмешивших девушек.

– No pasaran, фантазеры! – крикнул он нам оттуда и демонстративно хохотнул.

– Hemos pasado, жлобяра, – ответил я равнодушно.

Какое-то время мы с Игорем молча жевали шашлык. Точнее, жевал он. Я едва смотрел на куски мяса – казалось, будто не свинину и баранину пожарили на мангале, а человечину. Мясо солдат, погибших ни за что. Ладно, если бы в этом был смысл. Высший, как бы смешно это ни звучало, смысл. «Кто вернулся с войны? Ты или он, мать твою?!» – пронеслось в голове. Проклиная навязчивую мысль, я оставил свои попытки и присоединился к рассказывавшему что-то Вадиму.