В любом случае, не из-за Дарвина люди считают себя менее верховными творцами, ведь именно в этом он их убеждает.
Лингвистическое использование имени Коперника имеет более скрытые ресурсы, которые касаются именно того, что только что вышло из-под моего пера как отношение к истинному, а именно: появление эллипса как недостойного локуса, от которого так называемые высшие истины берут свое название. Революция не менее важна, поскольку касается только "небесных революций".
Остановиться на этом этапе означает уже не просто отменить какое-то идиотское представление, вытекающее из религиозной традиции, которая, как хорошо видно, от этого ничуть не хуже, а теснее связать режим знания с режимом истины.
Ибо если работа Коперника, как уже отмечалось, не столь коперниканская, как принято считать, то именно в ней учение о двойной истине продолжает давать приют знанию, которое до того времени, надо сказать, имело все основания быть вполне довольным им.
Итак, мы находимся на чувствительной границе между истиной изнанием; и можно сказать, что, на первый взгляд, наша наука, безусловно, приняла решение закрыть эту границу
И если историческое рождение науки все еще остается достаточно острым вопросом, чтобы мы могли осознать, что на этом рубеже произошел сдвиг, то психоанализ, возможно, представляет собой землетрясение, которое еще предстоит.
Ибо давайте еще раз посмотрим с этой точки зрения на услугу, которую мы ожидали от феноменологии Гегеля, поскольку она представляет собой идеальное решение - решение, можно сказать, предполагающее постоянный ревизионизм, в котором истина находится в состоянии постоянного поглощения в своем собственном мешающем элементе, будучи сама по себе не более чем тем, чего не хватает для осуществления знания. Антиномия, которую схоластическая традиция ставила в качестве принципиального вопроса, здесь разрешается в силу своей мнимости. Истина есть не что иное, как то, что знание может постичь как знание, только приложив усилия к своему незнанию. Реальный кризис, в котором воображаемое разрешается, порождая новую символическую форму, если использовать мои собственные категории. Эта диалектика сходится и достигает конъюнктуры, определяемой как абсолютное знание. Как таковое оно выводится, оно может быть только соединением символического с реальным, от которого больше ничего нельзя ожидать. Что же это за реальное, если не субъект, осуществленный в своей идентичности самому себе? Из чего можно заключить, что этот субъект уже совершенен в этом отношении и является фундаментальной гипотезой всего этого процесса. Он назван, по сути, субстратом этого процесса; он назван Selbstbewusstsein, существом, сознающим себя, полностью сознающим себя.
Я был бы рад, если бы это было так, но сама история науки - я имею в виду нашу науку, начиная с ее зарождения, скажем, в греческой математике - предстает скорее в виде дебютов, которые очень мало соответствуют этому имманентизму. В самом деле, теории - и пусть нас не вводит в заблуждение какое-либо поглощение ограниченной теории обобщенной теорией - никоим образом не согласуются друг с другом в соответствии с диалектикой тезиса/антитезиса/синтеза.
В самом деле, несколько тресков, смущенно раздающихся в великих сознаниях, ответственных за некоторые из выдающихся изменений в физике, напоминают нам, что, в конце концов, для этого знания, как и для других, час истины должен наступить в другом месте.
И почему бы нам не увидеть, что поразительное внимание к динам, возникающим в результате психоанализа в науке, может быть обусловлено теоретической надеждой, которую дает психоанализ, - надеждой, которая не является лишь результатом замешательства?
Разумеется, я не имею в виду тот необычайный латеральный перенос, благодаря которому категории психологии, оживляющей свои рутинные задачи социальной эксплуатацией, обретают новую силу в психоанализе. По уже указанной причине я считаю судьбу психологии подписанной и скрепленной печатью.
В любом случае, моя двойная ссылка на гегелевского абсолютного субъекта и на упраздненного субъекта науки дает освещение, необходимое для точной формулировки фрейдовского драматизма: возвращение истины в поле науки одновременно с ее признанием в поле ее практической деятельности: подавленная, она появляется вновь.
Кто не видит расстояния, отделяющего несчастное сознание, о котором, как бы сильно оно ни было выгравировано у Гегеля, можно сказать, что оно все еще не более чем приостановка корпуса знаний, от "недовольства цивилизации" у Фрейда, даже если это только в одной фразе, произнесенной как бы отрекаясь, которая отмечает для нас то, что при прочтении не может быть сформулировано иначе, чем "перекос" отношений, отделяющих субъект от сексуальности?
Итак, в нашем способе определения места Фрейда нет ничего, что было бы связано с судебной астрологией, которой занимается психолог. Нет ничего, что исходило бы из качества, или даже из интенсивного, или из какой-либо феноменологии, в которой идеализм мог бы черпать уверенность. Во фрейдистском поле, несмотря на сами слова, сознание - это черта, столь же неадекватная для обоснования бессознательного в его отрицании (это бессознательное восходит к Фоме Аквинскому), как аффект не подходит для роли протопатического субъекта, поскольку это услуга, у которой нет хозяина.
Со времен Фрейда бессознательное - это цепочка сигнификаторов, которая где-то (на другой сцене, в другой сцене, писал он) повторяется и настойчиво вмешивается в паузы, предоставляемые ей эффективным дискурсом и размышлениями, которые она сообщает.
В этой формуле, которая является моей только в том смысле, что она соответствует тексту Фрейда так же близко, как и открывшемуся ему опыту, решающим термином является знак, возвращенный к жизни из древнего искусства риторики современной лингвистикой, в учении, различные этапы которого невозможно проследить здесь, но имена Фердинанда де Соссюра и Романа Якобсона будут означать его зарю и современную кульминацию, не забывая, что экспериментальная наука структурализма на Западе имеет свои корни в России, где формализм впервые расцвел. Женева 1910 года и Петроград 1920 года - достаточно, чтобы объяснить, почему Фрейду не хватало именно этого инструмента. Но этот недостаток истории делает тем более поучительным тот факт, что механизмы, описанные Фрейдом как механизмы "первичного процесса", в котором бессознательное берет на себя управление, в точности соответствуют функциям, которые, по мнению этой школы, определяют наиболее радикальные аспекты эффектов языка, а именно метафоре и метонимии - иными словами, эффектам замещения и сочетания означающего в тех синхронических и диахронических измерениях, в которых они появляются в дискурсе.
Как только структура языка была распознана в бессознательном, какого рода субъекта мы можем для нее придумать?
Мы можем попытаться с методологической строгостью отойти от строго лингвистического определения Я как означающего, в котором нет ничего, кроме "перевертыша" или индикатива, который в субъекте высказывания обозначает субъекта в том смысле, в каком он сейчас говорит.
Иными словами, он обозначает предмет высказываия, но не обозначает его. Это видно из того, что в высказывании может отсутствовать каждый признак субъекта высказывания, не говоря уже о том, что есть и те, которые отличаются от Я, а не только то, что неадекватно называется случаями первого лица единственного числа, даже если добавить его размещение в инвокации множественного числа или даже в Я (Soi) авто суггестии.
Мне кажется, например, что я распознал субъект высказывания в знаке "ne", который грамматики называют эксплетивом, - термин, который уже предвосхищает невероятное мнение тех, а их можно найти среди лучших, кто считает его форму делом простой случайности. Пусть вес, который я ему придаю, убедит их подумать еще раз, прежде чем станет очевидно, что они упустили суть (avant qu'il ne soit avéré qu'ils n'y comprennent rien) - уберите это ne, и мое высказывание потеряет свою атаку, Je уводя меня в безличное. But I fear that in this way they will come to curse me (je crains ainsi qu'ils n'en viennent à me honnir) - скользните по этому n' и его отсутствие, сводя мнимый страх перед декларацией моего отвращения к робкому утверждению, снижает акцент моего высказывания, помещая меня в высказывание.
