Именно этот аисторизм определяет ассимиляцию, необходимую для того, чтобы быть признанным в обществе, образованном этой культурой. Чтобы быть признанными, могли только подчеркивать свое отличие, но чья функция предполагала историю в самом ее принципе, их дисциплина была той, которая восстановила мост, связывающий современного человека с древними мифами. Стечение обстоятельств было слишком сильным, а возможность - слишком заманчивой, чтобы они могли устоять: они отказались от принципа и основали функцию на различии. Давайте проясним природу этого искушения. Оно не сулило ни выгоды, ни пользы. Конечно, легче стереть принципы доктрины, чем стигматы своего происхождения, выгоднее заставить свою функцию служить спросу; но в данном случае свести свою функцию к своему различию - значит поддаться миражу, внутренне присущему самой функции, миражу, который основывает функцию на этом различии. Это значит вернуться к реакционному принципу, действующему в дуализме больного и целителя, к оппозиции между тем, кто знает, и тем, кто не знает. Как можно избежать восприятия этой оппозиции как истинной, когда она реальна, как можно избежать превращения в менеджера душ в социальном контексте, который требует такой должности? Самый развращающий комфорт - это интеллектуальный комфорт, а самый худший - самый лучший.
Так, слова Фрейда, сказанные Юнгу - я слышал их из уст самого Юнга, - когда по приглашению Университета Кларка они прибыли в нью-йоркскую гавань и впервые увидели знаменитую статую, освещающую Вселенную: "Они не понимают, что мы несем им чуму", - приписываются ему как подтверждение высокомерия, чьи антифразы и мрачность не гасят их тревожной яркости. Чтобы поймать их автора в свою ловушку, Немезиде достаточно было поверить ему на слово. Мы можем с полным основанием опасаться, что Немезида добавила обратный билет первого класса.
В самом деле, если что-то подобное и произошло, то благодарить за это мы должны только себя. Ведь Европа, скорее, вычеркнута из забот, стиля, не говоря уже о памяти, тех, кто уехал, вместе с подавлением их плохих воспоминаний.
Я не обижусь на вас за этот акт забвения, если он позволит мне представить вам проект возвращения к Фрейду, как его представляют себе некоторые из нас во Французском обществе психоанализа. Для меня такое возвращение означает не возвращение репрессированного, а скорее принятие антитезы, образуемой фазой в истории психоаналитического движения после смерти Фрейда, показ того, чем психоанализ не является, и поиск вместе с вами средств оживления того, что продолжало поддерживать его даже при отклонении, а именно, первичного смысла, который Фрейд сохранил в нем самим своим присутствием и который я хотел бы эксплицировать здесь.
Как может этот смысл ускользнуть от нас, когда он так ясно виден в корпусе письменных работ самого ясного, самого последовательного типа? И как он мог оставить нас в нерешительности, когда изучение этого произведения показывает, что его различные этапы и изменения в направлении определяются непреклонной заботой Фрейда о сохранении его первичной строгости?
Такие тексты можно даже сравнить с теми, которые в другие времена человеческое почитание наделяло высочайшими качествами, поскольку они выдерживают испытание той дисциплиной комментария, достоинства которой мы вновь открываем для себя, используя ее, как это принято, не только для того, чтобы определить место сказанного Фрейдом в контексте своего времени, но и для того, чтобы определить, вытесняется ли ответ, который она дает на поставленные ею вопросы, ответом, который мы находим в ней на вопросы реальные, или нет.
Вас, несомненно, не удивит, если я скажу, что эти тексты, которым на протяжении последних четырех лет я посвящал двухчасовые семинары каждую среду с ноября по июль, не охватив при этом более четверти всего объема, если, конечно, мой комментарий вообще предполагает их полный объем, вызвали у меня и у тех, кто посещал мои семинары, то удивление, которое можно получить только от подлинных открытий. Эти открытия варьируются от концепций, которые остались неиспользованными, до клинических деталей, обнаруженных в ходе нашего исследования, которые показывают, насколько далеко простиралась область, исследованная Фрейдом, за пределы тех путей, которые он оставил нам, и насколько мало его наблюдения, которые иногда производят впечатление исчерпывающих, были ведомы тем, что он должен был продемонстрировать. Кто из специалистов других дисциплин, кроме анализа, которых я убедил прочитать эти тексты, не был тронут этим исследованием в действии, будь то в "Толковании сновидений", "Человеке-волке" или "За гранью принципа удовольствия"? Какое упражнение для тренировки ума, какое послание, которое можно озвучить! И какой контроль методологической ценности этого обучения и эффекта истины, который производит это послание, когда студенты, которым вы их передаете, приносят вам свидетельства трансформации, происходящей иногда от одного дня к другому, в их практике, которая становится проще или эффективнее даже до того, как она становится более прозрачной. Я не могу предоставить вам обширный отчет об этой работе в докладе, который я сейчас читаю в этом благородном месте - возможность, которой я обязан любезности профессора Хоффа, доктора Арнольда, которому я обязан предложением, и моим прекрасным и давним отношениям с Игорем Карузо, который заверил меня в том, что меня примут в Вене.
Но я не должен забывать, что частью этой аудитории я обязан любезности М. Сузини, директора нашего Французского института в Вене. И поэтому, когда я подхожу к смыслу этого возвращения к Фрейду, которое я здесь предлагаю, я должен спросить себя, не рискую ли я разочаровать их, поскольку они менее подготовлены к тому, чтобы понять меня, чем специалисты.
Противник
Я уверен, каким будет мой ответ: Конечно, нет, если то, что я собираюсь сказать, таково, каким оно должно быть. Смысл возвращения к Фрейду - это возвращение к смыслу Фрейда. А смысл сказанного Фрейдом может быть донесен до каждого, потому что, будучи обращенным ко всем, он касается каждого человека: чтобы это стало ясно, достаточно вспомнить, что открытие Фрейда ставит истину под вопрос, а нет никого, кого бы лично не касалась истина.
Вам, наверное, покажется странным, что я бросаю вам в лицо это слово - слово почти дурной славы, слово, изгнанное из вежливого общества. Но разве оно не вписано в самое сердце аналитической практики, поскольку эта практика постоянно переделывает открытие силы истины в нас самих, в нашей плоти?
В чем, собственно, можно лучше распознать бессознательное, как не в защитах, которые субъект выстраивает против него, причем с таким успехом, что они кажутся не менее реальными? Я не возрождаю здесь ницшеанское представление о лжи жизни, не удивляюсь тому, что человек считает себя способным верить, и не соглашаюсь с тем, что достаточно желать чего-то, чтобы оно появилось. Но я спрашиваю, откуда берется покой, который следует за признанием бессознательной тенденции, если она не более истинна, чем то, что сдерживает ее в конфликте? Действительно, уже некоторое время этот покой оказывается иллюзорным, поскольку, не довольствуясь признанием бессознательных защит, приписываемых эго, психоаналитики все больше и больше отождествляют их механизмы - вытеснение с объекта, обращение против субъекта, регрессия формы - с той самой динамикой, которую Фрейд анализировал в тенденции, которая, таким образом, кажется, продолжается в них не более чем со сменой знака. Не переходим ли мы границы, когда допускаем, что само влечение может быть доведено до сознания защитой, чтобы помешать субъекту осознать его?
Чтобы перевести изложение этих тайн в связный дискурс, я снова должен использовать слова, которые, вопреки себе, восстанавливают в этом дискурсе дуальность, поддерживающую их. Но я сожалею не просто о том, что за деревьями технического процесса нельзя увидеть дерево теории, а о том, что для того, чтобы поверить в то, что находишься в лесу Бонди, требуется так мало, не более чем форма, скрывающаяся за каждым деревом, представление о том, что некоторые деревья должны быть более реальными, чем другие, или, если хотите, что все деревья не являются бандитами. В противном случае можно спросить, где находятся бандиты, которые не являются деревьями. Может быть, эта малость, которая может стать всем, заслуживает объяснения? Что это за истина, без которой невозможно отличить лицо от маски и за пределами которой, кажется, нет другого чудовища, кроме самого лабиринта? Иными словами, как их вообще можно различить, если все они одинаково реальны?
